Руки дрожали. Вставить ключ в замочную скважину все не получалось.
– У вас большой опыт? Простите за вопрос, но я волнуюсь. Я на вакуум. Это не больно?
– Вон отсюда, – услышала Нино собственный голос. – Вон отсюда немедленно!
Ее мысли путались. Ребенок Ивана? Филиппа? Еще кого-нибудь, с кем ушлая девица кувыркалась в постели? Такое возможно, не похоже, чтобы Даша придерживалась хоть каких-то моральных правил. И все-таки есть вероятность того, что она носит Ванино дитя. Нет!!! Пусть кто-нибудь другой убивает его!!!
– Но почему? Почему?! – На Дашины глаза набежали слезы. – Я уже настроилась. Не понимаю, в чем причина.
Очередь негодующе зашумела.
– А мне вы будете вакуум делать?
– А я тоже на аборт!
Неподатливая дверь наконец открылась. Нино заскочила в кабинет, щелкнула замком и разрыдалась. Потом пол вдруг почему-то взметнулся к лицу…
* * *
«Я пропала, – подумала Даша Гончарова, нервно пролистывая старый тяжелый альбом с семейными фотографиями. – Я пропала, сомнений нет. Эта она, та самая врачиха из медицинского центра. Вот она рядом с матерью Филиппа, а на этом снимке вместе с Иваном. Она постарела, но это то же лицо, крупный нос с горбинкой, гладко зачесанные волосы. И я сто процентов видела ее раньше. Возле дома Ивана».
Первые смутные подозрения появились у Даши еще в клинике. Поэтому она передумала жаловаться на возмутительное поведение врача, даже не стала требовать возврата уплаченных за операцию денег. Просто забрала пальто в гардеробе, оделась и ушла.
Вакуум ей сделали буквально в двух шагах от центра, где работала ненормальная докторша. Не пришлось брать такси, не возникло необходимости куда-то звонить. Броская яркая реклама находящегося по соседству медицинского учреждения сразу же привлекла Дашино внимание.
Анализы у нее были на руках, так что уже через час с ребенком все было кончено.
Вернувшись домой, она полежала пару часов на диване, постанывая от ноющей боли внизу живота.
Филипп накануне очень кстати опять уехал в командировку на Украину, это избавляло от необходимости скрывать свое отвратительное самочувствие.
– Да и вообще, хорошо, что его нет, – сквозь зубы цедила Даша, прижимая ладонь к животу. – Ненавижу этого ублюдка! Из-за него пришлось делать вакуум. Сейчас, видите ли, не время заводить детей. А убивать их – время?! Я никогда себе этого не прощу. Не могу, не могу, это невыносимая боль, не только физическая… Но нет, я поняла: говорить Филиппу о беременности нельзя. Слишком рискованно. Его насторожили вопросы следователя. После рождения ребенка он мог потребовать проведения экспертизы. Скорее всего, отцом оказался бы Иван. Мы никогда не успевали подумать о контрацепции. Это был не занудный супружеский секс. Но если Филипп все узнает, тогда точно развод, мы с дочкой на улице. Прости, малыш… Я должна думать о дочери…
Когда боль чуть притупилась, Даша сходила к живущей в соседнем подъезде няне, забрала у нее Светланку. И, приготовив ужин, как обычно, стала торговаться со своим упрямо не желающим питаться ребенком.
– Ты съешь рыбку, а потом получишь шоколадку.
Дочь хитро щурила блестящие глазки:
– Сначала шоколад. Потом я все скушаю. Мамочка, правда, скушаю.
– Я тебя отдам няне, – пригрозила Даша. – Насовсем. И на Кена для своей Барби тоже можешь не рассчитывать!
Этот трехчасовой ужин всегда выматывал их обеих. Зато засыпала Светочка, схомячив вожделенный шоколад, мгновенно. Даша уложила дочь, чмокнула пухлую нежную щечку и задумалась.
Перекошенное от ярости лицо сумасшедшей тетки казалось таким знакомым…
Она долго мерила шагами кухню, пытаясь вспомнить, где она могла видеть эту женщину.
Но несколько дней все попытки оставались совершенно безуспешными. Пока Даша не догадалась просмотреть последние снимки с корпоративных вечеринок в офисе Филиппа. А потом она добралась и до старого семейного альбома.
«Н. Кикнадзе и я», – значилось на обратной стороне фотографии, где мама Филиппа приобнимала девушку с восточными чертами лица за талию.
От этой надписи Даша похолодела. Она метнулась в прихожую, отыскала записную книжку мужа.
Так и есть. Память не подвела. Первая же запись на букву «К»: Кикнадзе Нино. Номер телефона, адрес.
«Она знала Ивана. Она знает Филиппа, – с тоской подумала Даша. – Я точно пропала…»
Глава 7
Витебск, 1920 год
ИЗ ПИСЬМА МАРКА ШАГАЛА
от 14 июня 1920 года:
Губотдел просвещения систематически выписывает мне оклад 4800 р., в то время, когда инструктора и др., в свое время мною же приглашенные на службу, получают 8400р. (в основном).
Такое положение вещей не дало б, конечно, мне жить и работать в Витебске. Я не только материально теряю, но морально оскорблен. Ужели я, основавший здесь Витебское народное художественное училище, заведующий и профессор-руководитель его, работающий с Октябрьской революции в Витебске в области художественного просвещения, не заслужил того, чтобы получить хотя бы инструкторского оклада. Если Комиссии признают за мной работоспособность хотя бы школьного инструктора, я прошу выписать мне разницу.
Заведующий секцией изобразительных искусств,заведующий Витебскимвысшим народным художественным училищем,профессор-руководитель художественной мастерской М. Шагал.[26]
Авигдор Меклер любовно расправил извлеченное из урны письмо, сложил его и опустил в нагрудный карман пиджака. Просто отлично, что в текст документа вкралась пара ошибок. Секретарь скомкал бумагу и отправил ее под стол. Никто не знает, что поздно вечером Авигдор всегда заглядывает в урну. Ах, сколько приятных известий получено таким способом!
Хотя вначале, конечно, пришлось с досадой поскрежетать зубами. Пока революционеры, заседавшие в различных комиссиях, помнили, кто назначил Мойшу на эту должность, отношение к его деятельности было исключительно восторженным.
Но все эти большевики – народ ненадежный. Сегодня они есть, а завтра их нет. О том, что Сегалу благоволит сам Луначарский, в Витебске очень быстро забыли. Авигдор это понял, когда в тюрьму посадили тещу Мойши. Тот сразу же помчался в Москву, долго хлопотал, забросил своих учеников.
А потом началось резкое осуждение его работы и искусства.
Революционеры! Что они понимают в живописи! Даже ненависть не позволяет Авигдору не видеть совершенный абсолютный талант. Но холсты руководителя училища стали высмеивать чиновники. Те, которые ничего не понимали в живописи, но от которых зависело все.
Ах, как приятно извлекать из мусорного ведра осуждающие письма! Никто не может взять в толк, почему на картинах революционного художника летают люди и коровы. Теперь еще вот это волнующее известие. Оказывается, Мойше урезали жалованье.
«Очень хорошо, – улыбаясь, подумал Авигдор Меклер и машинально погладил карман пиджака. – Мне было больно смотреть на его успехи. К счастью, они быстро сменились неудачами. И что-то мне подсказывает: это лишь начало. Как же хорошо, что в училище появился такой человек, как Малевич!»
…Не знать, кто такой Казимир Малевич, было невозможно любому, мало-мальски интересующемуся живописью.
«Черный квадрат», зарождение теории супрематизма – все это будоражило художественную среду еще до того, как большевики захватили власть. А уж после революции, сметавшей прежнюю жизнь неуправляемым смерчем, Малевич со своей теорией «нового искусства» оказался весьма кстати.
Сам Мойша живопись Малевича на дух не переносил. Откуда Авигдору это известно? Да помилуйте, какой тут может быть секрет! Когда Сегал, обсуждая кандидатуры преподавателей, так прямо и сказал на предложение Веры Ермолаевой:[27]
– Есть ли ценность в его работе? Сможет ли он стать хорошим учителем для наших ребят? Я спрашиваю вашего мнения, потому что мне кажется, будто бы нет никакого смысла в его мазне.
Что тут началось! Оказалось, среди преподавателей немало поклонников авангардизма. И они принялись рьяно защищать Малевича. Даже Авигдор сказал пару нейтральных фраз. Что Мойше не по нраву – то ему в радость.
А Сегал – человек великодушный, справедливый. Других умеет слушать. На лице директора художественного училища читалось: не хочет он видеть Казимира в Витебске. И все равно позвал. Потому что большинство придерживалось другого мнения, а Сегал в таких ситуациях руководствовался чем угодно, только не имеющейся у него властью.
«Чтоб он сдох, этот недоносок, тоже мне благородный выискался, – привычно застучало в висках, – ненавижу его, ненавижу…»
Ненависть давно мешала ему спать. И жить, по большому счету, тоже. Огонь невероятно сильного раздражения вспыхивал при малейшем успехе Мойши. И Авигдор испытывал двойственные чувства. С одной стороны, ему хотелось бы позабыть о Сегале навсегда. С другой – он с пристальным интересом старался узнать о его жизни как можно больше. Не было более внимательного взгляда, направленного на директора народного художественного училища, чем взгляд Авигдора. От него не укрывалось ничего: примечалась и прядь седины в шапке кудрей, и благоговение перед Беллой, и радость Мойши, и горе, и каждая морщинка, всякий жест.
