Она огляделась. Кажется, шевелились портьеры. Быть может, причиною тому – одно лишь буйство ветра, что проникал сквозь щели в ставнях; дабы в сем удостовериться, Кэтрин, беззаботно напевая, отважно ступила к окну, храбро заглянула за каждую портьеру, ничего пугающего не нашла на обоих низких сиденьях, а приложив руку к ставне, нашла совершенно наглядное подтвержденье мощи ветра. Отворачиваясь от окна, она взглянула на старый сундук, и взгляд сей был не лишен пользы; Кэтрин выбранила себя за беспричинные страхи праздной фантазии и с наиблаженнейшим равнодушьем принялась готовиться ко сну. Ей не следует торопиться; ей незачем спешить; ей все равно, даже если она одна в доме бодрствует. Но ворошить огонь она не станет – вот это помстится трусостью, будто, оказавшись в постели, она все еще нуждается в защите света. Итак, огонь угаснул, а Кэтрин, провозившись почти час, вознамерилась было залезть в постель, но тут, на прощанье обводя взором комнату, потрясена была появленьем высокого старомодного черного шкафа, кой, хоть и располагался весьма заметно, до сего мгновенья взора ее не привлекал. В тот же миг в голове ее пронеслись слова Генри, его описанье шкафа черного дерева, каковому предстояло избегнуть ее вниманья; и хотя, конечно, тут ничего такого быть не могло, в сем виделось нечто причудливое – безусловно, замечательное совпадение! Кэтрин взяла свечу и внимательно осмотрела шкаф. Не вполне черное дерево и золото; лак – черный и желтый лак прекраснейшего сорта; а когда Кэтрин воздевала свечу, желтизна напоминала золото довольно сильно. Ключ торчал в дверце, и юной девою овладела странная прихоть заглянуть внутрь; без малейших ожиданий что-нибудь найти, впрочем, просто после рассказа Генри это ведь так чудно́. Короче говоря, она не уснет, пока не обследует шкаф. Итак, с великими предосторожностями поместив свечу на стул, Кэтрин дрожащей рукою сжала ключ и попыталась повернуть; ключ, однако, сопротивлялся упорнейшим ее стараниям. Встревожившись, однако не пав духом, она попыталась повертеть его в другую сторону; язычок шевельнулся, и она решила, что преуспела; но как странна сия загадка! Дверца пребывала недвижною. Задыхаясь в недоуменьи, Кэтрин на миг замерла. Ветер ревел в трубе, потоки дождя хлестали в окна, и все, казалось, говорило о чудовищности положенья. Но без толку ныне отправляться в постель, не удовлетворив любопытства; ибо сон невозможен, когда помнишь, что рукой подать до шкафа, запертого столь таинственным манером. Посему Кэтрин снова применилась к ключу и по прошествии нескольких мгновений, в кои она вертела ключ во все стороны с целеустремленной поспешностью финального порыва надежды, дверца подалась; сердце Кэтрин возликовало от сей победы, и, распахнув обе дверцы – вторая держалась лишь на задвижках, удивительностью конструкции своей не сравнимых с замком, но в сем взор Кэтрин ничего необычного не распознал, – дева узрела два ряда ящичков, выше и ниже коих располагались ящики покрупнее; в центре же помещалась дверца, тоже запертая на ключ и, по всему вероятию, скрывавшая некое важное хранилище.
Сердце Кэтрин колотилось как бешеное, но отвага не оставила ее. Щеки ее пылали в надежде, глаза щурились от любопытства; пальцы стиснули ручку ящика и потянули. Ящик был совершенно пуст. Тревожась менее и любопытствуя более, она потянула вторую ручку, третью, четвертую; всякий ящик оказывался не менее пустым. Ни один не избегнул досмотра, и ни в одном ничего не нашлось. Начитанная в искусстве утаиванья сокровищ, Кэтрин сознавала, что в ящиках не исключены фальшивые стенки, и ощупала каждый – вотще. Ныне от исследованья пребывало избавлено лишь хранилище посредине; и хотя Кэтрин «с самого начала и не думала, будто хоть что-нибудь найдет в каком-либо углу шкафа, и ни капельки не огорчена безуспешностью своего предприятья, будет глупо не осмотреть шкаф целиком, раз уж взялась». Впрочем, дверца некоторое время не открывалась; с внутренним замком Кэтрин провозилась так же, как с внешним; в конце концов, однако, дверца распахнулась; и не тщетою обернулись ее поиски, как было доныне; острый взгляд ее тотчас упал на бумажный сверток, задвинутый в глубины хранилища – явно сокрытия ради; и никакими словами не описать, что пережила Кэтрин в сей миг. Сердце ее затрепетало, колени задрожали, щеки побелели. Трясущейся рукою схватила она драгоценную рукопись, ибо хватило беглого взгляда, чтобы увериться в наличьи рукописных букв; в ужасе отметив, сколь поразительно воплотились предсказания Генри, она тотчас вознамерилась, прежде чем рискнет отойти ко сну, прочесть все до последней строчки.
Тусклое мерцанье, исторгаемое свечою, понудило Кэтрин воззриться на таковую в тревоге; нет, свече не грозит внезапно погаснуть, она станет гореть еще несколько часов; и, дабы различенье письмен было легче, нежели сие, вероятно, дозволяет их древность, Кэтрин торопливо сняла со свечи нагар. Увы! Тем самым она потушила свечу. Даже светильник не погас бы манером более пугающим. На минуту Кэтрин застыла в страхе. Свеча погасла совершенно; ни самомалейший остаток света в фитиле не давал надежды на возрожденье огня. Комнату затопила непроницаемая и неподвижная тьма. Бешеный порыв ветра, что задул с внезапной яростью, усугубил ужас мгновенья. Кэтрин дрожала с головы до ног. В воцарившемся безмолвии напуганный слух ее уловил некое подобье удаляющихся шагов и хлопок далекой двери. Вынести сего душа человеческая была уже не в силах. Холодный пот выступил на лбу юной девы, рукопись выпала из руки и, ощупью пробравшись к кровати, Кэтрин торопливо нырнула в постель и забилась под одеяла, взыскуя отсрочки кошмара. Закрыть глаза, уснуть в такую ночь – о сем не могло быть и речи. Столь объяснимо растравлено любопытство, чувства, как ни погляди, ажитированы – отдохновенье решительно невозможно. И снаружи бушует столь устрашающая гроза! Кэтрин не имела привычки пугаться ветра, однако теперь всякий порыв его исполнился дурных вестей. Рукопись, столь чудесно найденная, столь чудесно воплотившая утренние предсказанья, – как сие изъяснить? О чем в ней повествуется? Кому она принадлежала? Каким манером пребывала сокрыта столь долго? И как исключительно странно, что сия находка выпала на долю Кэтрин! Но ей не знать покоя и утешенья, пока она не изучит рукопись вдоль и поперек; и Кэтрин решила приступить к чтенью с первыми лучами солнца. От таковых, впрочем, ее отделяли многие тоскливые часы. Она дрожала, металась в постели и завидовала всякому, кто покойно спит. Гроза ярилась по-прежнему, и порою до настороженного слуха юной девы доносились всевозможные шумы страшнее ветра. Один раз словно бы зашевелился кроватный полог, а однажды сотрясся замо́к, будто кто-то тщился пробраться в комнату. Замогильные шепоты расползались по галерее, и не раз от далеких стонов кровь Кэтрин стыла в жилах. Миновали час за часом, и изнуренная Кэтрин успела расслышать, как все часы в доме бьют три, а затем буря утихла или же юная дева крепко уснула, сама того не заметив.
Глава XXII
Наутро в восемь служанка раздвинула ставни, и сие пробудило Кэтрин; открыв глаза, не понимая, как могла их закрыть, она узрела поводы для ликованья; в камине уже горел огонь, и ясное утро сменило ночную бурю. С осознаньем бытия тотчас вернулись воспоминанья о рукописи; Кэтрин соскочила с кровати, едва служанка вышла, торопливо собрала листы, что выскользнули из бумажного свертка при паденьи, и шмыгнула обратно в постель, дабы насладиться роскошным чтеньем, опираясь на подушки. Ныне она разглядела, что не приходится ожидать рукописи, объемом равной большинству тех, над коими она дрожала, читая книги, ибо сверток, состоявший из разрозненных листков, оказался крошечным – гораздо меньше, нежели ей поначалу казалось.
Жадный взор торопливо скользнул по странице. Кэтрин вздрогнула. Возможно ли, иль чувства ее обманывают? Похоже, пред нею – грубыми современным манером начертанная опись постельного белья! Если верить глазам, в руке у юной девы – счет от прачки. Она схватила другой листок и узрела тот же список почти дословно; третий, четвертый, пятый лист ничего нового не сообщили. Во всяком Кэтрин являлись сорочки, галстуки, чулки и жилеты. Еще два, написанные той же рукою, сообщали о расходах, что едва ли представляли больший интерес: письма, пудра, шнурки и мыло. А самый крупный лист, обернувший остальные, оказался, если судить по первой строке – «Припарки гнедой кобыле» – счетом от коновала! Таковы были бумаги (оставленные там, где были найдены, по недосмотру прислуги, как ныне уразумела Кэтрин), что наполняли ее надеждою и тревогой и лишили половины ночного отдохновенья! Душа Кэтрин униженно низвергнулась во прах. Ужель приключенье с сундуком не даровало ей мудрости? Угол помянутого хранилища, кой виден был ей из постели, воздвигся, будто изрекая приговор. Яснее ясного теперь, сколь нелепы были ее фантазии. Предположить, будто рукопись, составленная много поколений назад, избегла бы обнаруженья в такой комнате – такой современной, такой обитаемой! – или будто она, Кэтрин, первая располагает уменьем открывать шкаф, коего ключ всем явлен!
