Так они и лежали, а рыдания то стихали, то возобновлялись с новой силой. Казалось, этому не будет конца. Только они решали, что Сабина уснула в изнеможении от собственных слез, как она снова разражалась рыданиями подобно человеку, которого терзает боль, реальная физическая боль, как будто на нее набрасывалась новая стая мучителей, зубастых ведьм и летучих мышей.
Дверь в комнату Крисси и Мэтта приоткрылась, скрипнув петлями. Оба они, встревоженные, взглянули на дверь, но никого не увидели. Затем перед ними проплыл призрак в белой ночной рубашке.
– Джесси! – произнес Мэтт.
– Мамочка плачет! – сказала Джесси.
Позади сестры, зажав рот руками, стояла Бет, совсем крошечная в полосатой пижамке. Джесси тоже плакала. Она смотрела на Мэтта и Крисси, как будто они были наделены властью вмешаться и все наладить. Ее глаза говорили: «Вы же взрослые. Вы правите миром. Почему вы ничего не предпринимаете?»
– Один из нас должен отправиться к ней, – повторил Мэтт.
– Пойдешь ты, – откликнулась Крисси. – А я пока посижу с девочками.
Мэтт натянул халат и выскользнул из комнаты. Крисси кивнула девочкам, чтобы они забрались к ней в постель.
– Мамочка плачет! – произнесла Бет, вторя сестре.
– Да, – сказала Крисси, прижимая девочек к себе, – с мамочками иногда так бывает.
26
– Мамочка плачет!
Дело становится все более сложным, если смотреть в зеркало только затем, чтобы увидеть самого себя в прошлом, смотрящего в зеркало. Два зеркала, оказавшись рядом, могут вызвать катастрофический взрыв или породить бурю, но вместо этого энергия, высвобождаемая при их взаимодействии, переходит в космос. И прошлое отражается в зеркале, которое покапывает: сегодня, после полудня, в парижской квартире она ждет его возвращения. Один Бог знает откуда. Солнечные лучи заливают прошлое янтарным светом. Она смотрит в зеркало и внезапно вспоминает свою отложенную поездку в Дордонь.
– Мамочка плачет!
– Да, – говорит ее отец. – С мамами это бывает.
– Почему? Почему мамы плачут?
– Потому что потому, что кончается на «у», – отвечает он, почти не разжимая губ и думая о чем-то другом.
Кончается на «у»? Что за странный ответ? Мама плакала – значит, что-то шло не так, как надо. Все шло не так, как надо. Все было неправильно! Это было место сливового дерева, солнечного света, голубятни и бесконечного лета. Это была земля беззаботного смеха, где можно стоять на голове и ходить колесом хоть целый день, если захочешь; они приезжали туда каждый год, каждое лето, сколько она мота припомнить. Место, которого коснулся янтарный свет, не может быть местом для слез и гнева.
– Не место для слез! – говорит она зеркалу, и ее слова вызывают затихающее эхо, цепочку отраженных образов, уводя эту страшную виртуальную кривую туда, где царит безумие.
Что же пошло не так в том году? Что изменилось? То есть почему она должна отправляться в Дордонь и там выяснять, что случилось годы назад? Ответ лежит в пастельных оттенках памяти, в зеленом с золотым свете прошлого, в веерообразных лучах света, струящихся и мерцающих на периферии ее зрения. Зубчатые створки времени. Лезвия зеленого и золотого, терзающие память.
Ответ лежит где-то в этом библейском свете.
– Я люблю тебя, – говорит неожиданно возникший сзади нее Грегори. Она видит его сперва в зеркале, целый полк Грегори, вытянувшихся по стойке «смирно».
– Что ты сказал?
– Сказал, что люблю тебя.
Ложь. Ложь, которая, как предполагается, и должна быть воспринята как ложь: может ли она стать чем-либо иным? Если прежнее высказывание Грегори было: «Я не люблю тебя», то может ли противоположное быть правдой? Это еще одна игра с зеркалами. Теперь уже невозможно отделить ложь от правды, спросив, не было ли другое просто игрой, поскольку ответ «да» или «нет» не выходит за рамки игры. Теперь игра уже становится опасной, поскольку у нее нет конца. В этот момент приступ легкого головокружения. Лучше глубоко вздохнуть и сыграть с передачей хода.
– И я люблю тебя, Грегори.
– Солнце движется к закату. Зрелище великолепное. Давай отправимся на Пер-Лашез.
– Конечно.
Он достает из-за спины пару обуви, ставит ее на кофейный столик.
– Не сделаешь ли ты мне одолжение, надев это? – Сапожки в стиле эпохи Эдуарда VII, с высокой шнуровкой, на каблуках-шпильках, из мягкой черной кожи, начищенные до потрясающего блеска.
Она поднимает их:
– Фетиш?
– Ну что ты!
Она уносит сапожки к себе в комнату. Желая доставить ему удовольствие, развертывает пару нейлоновых чулок «паутинок» и надевает длинную черную юбку. Глядя в зеркало, подбеливает щеки, завершая макияж легким розовым румянцем.
Когда она появляется, рука Грегори взлетает к его груди. При ее появлении он не способен скрыть невольный вздох восторга.
– На тебя смотреть противно. Мерзкое зрелище.
Она смеется:
– Пошли.
По пути Грегори останавливается купить три красные розы на длинных стеблях. Ему нужно показать ей кое-что, говорит он. Уже в сумерках они добираются до Пер-Лашез. Все кошки на улице, шныряют между памятниками. Серый мрамор поблескивает в сумерках неярким, фосфоресцирующим светом. Им навстречу попадается другая парочка, направляющаяся к выходу из некрополя.
Она идет вслед за Грегори по лабиринту дорожек между надгробиями, сжимая его руку в перчатке. Они останавливаются в смутно знакомом месте. Это место, где она впервые увидела его ровно неделю назад. Увядшие красные розы, которые она заметила в прошлый раз, все еще лежат на первой ступеньке памятника. Грегори кладет свежие розы рядом с увядшими. «Сара», – читает она надпись. Ниже на камне высечены плохо сочетающиеся греко-латинские слова: «Et in Arcadia ego» [28].
– Кто она была?
– Бернадетта Дюшан. Писательница, жившая в то время, когда женщине, выбравшей для себя писательское ремесло, часто приходилось туго. Умерла более сотни лет назад в бедности тридцати трех лет от роду. Так случилось, что она потеряла возможность публиковаться. То ли помешалась, то ли в ней еще раньше гнездилась душевная болезнь, но, как бы там ни было, она попала в приют для умалишенных, где и скончалась. Тогда современники решили, что эта женщина была гениальной. Группа богатых парижских писателей собрала деньги на этот памятник. Затем они снова забыли о ней.
– Ты ее «удочерил»?
– В известном смысле. Я пытаюсь добиться переиздания ее сочинений. Она была сексуальной революционеркой. Кроме того, она утверждала, что любой из нас одновременно живет несколькими жизнями, причем каждая жизнь не знает о существовании другой. Как ты думаешь, это сумасшествие?
– Нет.
– Ошибаешься. – Он слегка улыбнулся. – Конечно, это сумасшествие. Она была поврежденным в уме человеком. Вот почему я так люблю ее. Ущербные люди самые прекрасные. Они улетают так далеко, а падают еще дальше. Они падают, сгорая.
Поднявшись на три ступеньки мраморного надгробия, она проходит между коринфскими колоннами, поддерживающими крышу. Сварные железные ворота давно открыты нараспашку. Можно пройти под мраморный свод и коснуться гробницы, постучать по холодному надгробному камню. Коричневый жук скрывается в трещине на углу каменной могилы. Она чувствует присутствие Грегори за спиной и не может понять, зачем он ее сюда привел. Поворачивается к нему. Его дыхание становится прерывистым.
– Поэтому и я тебе нравлюсь? Я падаю? Или сгораю?
Вместо ответа Грегори прижимает ее к задней стене портика, грубо целует, не давая отвести рот, как будто желая раздавить ее губы. Она всматривается в его глаза. Он тянется рукой вниз, поднимает подол юбки, одной рукой прижимает его к ее груди, а другой шарит у нее в нижнем белье. Не отпуская ее, стягивает вниз чулки и трусики. Вечерний воздух холодит кожу. Раздев ее, он нагибается, сдергивая перепутавшееся белье к зашнурованным сапожкам. Достав нож, вспарывает нейлон и хлопок. Его губы вжимаются в подъем сапожка. Она чувствует, как горячий язык движется вверх по ноге, как останавливается и вздрагивает под коленом, а потом перемещается вверх стремительными бросками – словно язычок пламени по гладкой коже внутренней стороны бедра, – прежде чем достигает самого сокровенного места.
Трепеща под неистовством атаки, она пребывает между шоком и растерянностью, желанием дать отпор и ошеломлением. Она цепляется за его волосы, выпускает их, пытается оттолкнуться от каменной стены. Вновь задрав подол юбки, он прижимает ее спиной к холодному мрамору и, просунув согнутую в локте руку ей под колено, высоко поднимает ее ногу. Возникает нелепая заминка с брюками; она помогает ему, высвобождая рукой его пылающий жаром член. Он приподнимает ее и толчком входит внутрь.
Она сухая, и это вызывает боль. Неистовство некоторое время не ослабевает, но затем изнеможение заставляет его остановиться перед самым финалом. Они притулились друг к другу в сумерках. Она молчит, удерживая его, ожидая продолжения. Шокирующий душок их соития смешивается с запахами земли, гниющей листвы, разрушающегося камня. Внезапно Грегори отстраняется, оправляет одежду, стремглав убегает.
