малыш встает, слегка перебрав пива, — будущий раввин, громогласно проповедующий на воскресных завтраках.
— мне пора, завтра занятия.
— конечно, малыш, как самочувствие?
— нормально, тебе привет от папы.
— скажи Сэму, пускай держится молодцом, мы все должны своего добиться.
— у тебя есть мой телефон?
— ага. я держу его над левым соском.
я смотрю, как он уходит, спускается по лестнице, слегка растолстел, но это ему даже к лицу. сила, избыток силы, он сверкает и грохочет, из него выйдет прекрасный раввин, потом он исчезает, пропадает из виду, а я сажусь писать вам вот это. машинка вся в сигаретном пепле, чтобы сообщить вам, как все проходит и что будет дальше, рядом с машинкой лежат два маленьких кукольных башмачка размером примерно с полдюйма, моя дочка Марина бросила меня одного, она в Аризоне, где-то, как раз сейчас, с мамашей-революционеркой, нынче июль 1968 года, я стучу на машинке и жду, что дверь слетит с петель и я увижу двоих мужчин с болезненным цветом лица и глазами оттенка протухшего студня, увижу ручные пулеметы с воздушным охлаждением, я надеюсь, что они не появятся, это был чудесный вечер, и лишь немногие одинокие куропатки запомнят этот счастливый жребий и то, как им улыбались стены, доброй ночи.
Пиво, поэты и разговоры
это был кошмарный вечер, накануне Уилли ночевал в траве на окраине Бейкерсфилда, были еще Датч с приятелем, пиво ставил я. я приготовил бутерброды. Датч непрерывно говорил о литературе, о поэзии, я пытался сбить его с этой темы, но он упорно гнул свое. Датч держит книжный магазин в районе Пасадены, или Глендейла, или где-то еще. потом заговорили о беспорядках, они спросили меня, что я думаю о беспорядках, и я сказал им, что хочу подождать — что мысли должны прийти сами собой, было приятно иметь возможность ждать. Уилли взял одну из моих сигар, развернул, закурил, кто-то сказал:
— как вышло, что ты стал вести газетную рубрику? сам же когда-то смеялся над Липтоном, который вел рубрику, а теперь занимаешься тем же самым.
— Липтон пишет что-то левацкое, в духе Уолтера Уинчелла. я творю Искусство, есть разница.
— эй, старина, у тебя есть еще зеленый лук? — спросил Уилли.
я пошел на кухню за зеленым луком и пивом. Уилли сошел прямиком со страниц книги — книги, которая еще не была написана, он сплошь состоял из волос, головы и бороды, джинсы в заплатах, неделю он проводил во Фриско. две недели спустя он оказывался в Альбукерке, потом где-то еще. он таскал с собой пачку стихов, которые отобрал для своего журнала, оставалось только гадать, материализовался ли хоть раз этот сумасшедший журнал. Уилли «Трос», стройный, рослый, бессмертный, он отлично писал, даже когда он кого-нибудь резко критиковал, это была критика без неприязни, он попросту высказывал свое твердое мнение, а остальное уже зависело от вас. этакая изящная беспечность, я откупорил несколько новых бутылок. Датч все еще талдычил о литературе, он только что опубликовал «Египетский автомобильный бум времен восемнадцатой династии» Д. Р. Вагнера, причем издание было выполнено со вкусом, юный приятель Датча только слушал — он принадлежал к новому поколению: молчаливому, но весьма восприимчивому.
Уилли занимался луком.
— я разговаривал с Нилом Кэссади. он окончательно спятил.
— ага, сам лезет в лапы полиции, это же идиотизм, поддерживает искусственно созданный миф. у него мозги набекрень из-за того, что он попал в книгу Керуака.
— старина, — сказал я, — нет ничего лучше, чем грязные литературные сплетни, верно?
— конечно, — сказал Датч, — давайте на профессиональные темы, все говорят только о литературе.
— слушай, Буковски, как по-твоему, нынче пишут поэзию? хоть кто-нибудь? времена Лоуэлла уже прошли, сам знаешь.
— в последние годы умерли почти все великие поэты — Фрост, Каммингс, Джефферс, У. К. Уильямс, Т. С. Элиот и прочие, пару дней назад — Сэндберг. похоже, все они умерли одновременно, в течение очень короткого периода, прибавьте сюда Вьетнам и вечные бунты, все это как-то странно и быстро, это распад и в то же время новая эпоха, посмотрите на нынешние юбки, они же едва жопу прикрывают, мы движемся очень быстро, и мне это нравится, в этом нет ничего плохого, но правящая верхушка обеспокоена состоянием своей культуры, культура более стабильна, ничто так не сдерживает прогресс, как музей, опера Верди или высокомерный поэт. Лоуэллом заткнули брешь, тщательно проверив его верительные грамоты. Лоуэлл достаточно интересен, чтобы не нагонять сон, но и достаточно многословен, чтобы не быть опасным, после прочтения его вещей сразу же приходит в голову мысль о том, что малютка ни разу не пропустил ни одной еды и даже не имел ни одной спущенной шины или не испытывал зубной боли, и Крили мало чем от него отличается, я думаю, правящие круги некоторое время сравнивали Крили и Лоуэлла, но в конце концов вынуждены были остановиться на Лоуэлле, поскольку Крили показался им не таким славным и скучным малым, а значит, и заслуживал меньше доверия — он мог даже объявиться на президентском приеме в саду и пощекотать гостей своей бородой, потому и следовало выбрать Лоуэлла, потому именно Лоуэлла мы и имеем.
— так кто сейчас пишет? где эти люди?
— не в Америке, да и то мне приходят на ум только двое. Гарольд Норе, который лелеет в Швейцарии свою меланхолию-ипохондрию, принимает подачки от богатых меценатов и страдает поносом, обмороками, боязнью муравьев и прочими напастями, и пишет сейчас очень мало, сходит помаленьку с ума, как и все мы. но тогда, КОГДА он пишет, он достигает высот, второй — это Эл Парди. не романист Эл Парди, я имею в виду Эла Парди — поэта, это разные люди. Эл Парди живет в Канаде и выращивает собственный виноград, из которого делает собственное вино, он пьяница, старый увалень, которому сейчас, должно быть, лет сорок пять, он может спокойно писать свои стихи, поскольку его содержит жена, которая, нельзя не признать, относится к некоему замечательному типу жен. ни вы, ни я подобных еще не встречали, и тем не менее канадское правительство регулярно выделяет ему нечто вроде субсидии, бывает, что и тысячи четыре, и его посылают на полюс описывать тамошнюю жизнь, что он и делает — пишет безумные светлые стихи о птицах, собаках и людях, черт подери, когда-то он написал книжку стихов под названием «Песни для всех Аннетт», и я едва сдерживал слезы, когда ее читал, хорошо иногда посмотреть на кого-нибудь с уважением, хорошо считать кого-то героем, хорошо, когда часть бремени берет на себя кто-то другой.
— а ты не считаешь, что пишешь не хуже?
— только иногда, как правило — нет.
пиво кончилось, а мне захотелось срать. я дал Уилли пятерку и сказал, что неплохо бы купить две шестерки больших, «Шлитц» (упоминается в качестве рекламы), они пошли все втроем, а я направился в туалет и уселся, не так уж плохо, если тебе иногда задают вечные вопросы, но еще лучше делать то, что делал я. я думал о больницах и ипподромах, о женщинах, которых я не когда знал, и о женщинах, которых похоронил — перепил, переебал, но не переспорил, о безумных алкоголичках, которые дарили свою любовь мне одному, каждая на свой лад. потом сквозь стену до меня донеслось:
— послушай, Джонни, за всю неделю ты меня даже ни разу не поцеловал, что случилось, Джонни? послушай, поговори со мной, я хочу, чтобы ты со мной поговорил.
— да отстань ты от меня, черт подери! Не хочу я с тобой говорить. ОТВЯЖИСЬ, ЛАДНО? ОТВЯЖИСЬ, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ!
— послушай, Джонни, я просто хочу, чтобы ты со мной поговорил, я больше так не могу, можешь ко мне не прикасаться, просто поговори со мной, господи боже мой, Джонни, я больше так не могу, Я БОЛЬШЕ ЭТОГО НЕ ВЫНЕСУ, ГОСПОДИ!
— ЧЕРТ ПОДЕРИ, Я ЖЕ СКАЗАЛ, ОТВЯЖИСЬ! ОТВЯЖИСЬ, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ, ОТВЯЖИСЬ, ОТВЯЖИСЬ, ОТВЯЖИСЬ!
— Джонни…
он сильно ее ударил, наотмашь, очень сильно, я чуть не упал с толчка, я услышал, как она давится, откашливаясь, и уходит.
потом вернулись Датч и Уилли — вся шайка, они вскрыли банки, я закончил свое дело и вышел к ним.
— я хочу составить антологию, — сказал Датч, — антологию лучших современных поэтов, я имею в виду самых лучших.
— а что, — сказал Уилли, — почему бы и нет! — потом он увидел меня: — ну как, хорошо посралось?
— не очень.
— не очень?
— да.
— тебе нужно есть побольше грубой пищи, лучше всего — побольше зеленого лука.
— ты думаешь?
— ага.
я наклонился, схватил их обоих и крепко стиснул в объятиях, быть может, в следующий раз все будет не так плохо, между тем были беспорядки, пиво, разговоры, литература, а красивые юные дамы ублажали толстых миллионеров, я протянул руку, взял одну из моих собственных ситар, развернул, снял бумажную полоску, впихнул сигару в свою сморщенную, замысловатую физиономию, а потом зажег ее — сигару, плохая литература — как плохая баба: с ней почти ничего нельзя поделать.
