Но Александр, крича, подобно грекам у стен Трои: «Эниалий! Эниалий!», уже бросился в реку; снопы брызг поднялись вокруг гетайров; те, кто первыми приблизились к берегу, были повержены, но когда Александр ступил на землю, персам пришлось потесниться перед этим яростным воином, все опрокидывающим на своем пути. Македонские кони знают в бою только галоп, и воздух сотрясся от могучего столкновения всадников. Александр прокладывал себе дорогу к царственным врагам, родичам Великого Царя, чьи остроконечные шлемы и панцири, усыпанные драгоценными каменьями, ослепительно сверкали на солнце. Внезапно, в самой гуще схватки, дротик сломался у него в руке; он схватил тот, что ему протянул коринфский конник, оказавшийся рядом, и устремился навстречу Митридату, зятю Дария, который шел на него с поднятым мечом. Александр убил Митридата ударом дротика прямо в лицо. Но и сам он был ранен; брат Митридата, от руки которого он не успел уклониться, отколол кусок от его красивого шлема. Но почувствовал ли Александр это удар?.. Он выхватил меч и вонзил его в панцирь противника. В то же мгновение сзади подскочил лидийский сатрап Спиридат, начальник персидского войска. Александр не видел его; кривая сабля Спиридата уже была занесена над его головой. Но Черный Клит уже подоспел защитить царя, которого вскормила его сестра; он поднял на дыбы своего коня и отрубил мечом руку сатрапа. Только сейчас Александр заметил дротик, воткнувшийся ему в панцирь, и вырвал его; рана кровоточила, но он не обращал на это внимания.
В это время части пехоты Филоты и Никанора завладели берегом и метали копья из-за сомкнутых щитов, жестоко тесня противника. Видя, что их конница смешала ряды, а царственные предводители пали, персы подались назад, заколебались, скоро пришли в смятение и пустились в беспорядочное бегство. Лишь греческие наемники Дария, зная, что им не будет пощады, сдерживали некоторое время удар, а затем также дрогнули.
Буцефал утомился, но Александр ничуть. Он поменял коня; новый конь был убит под ним; он взял третьего и помчался перебить греческих наемников, которые еще сопротивлялись. По дороге он опрокидывал, топтал и давил беспорядочно отступающих персов. Поле боя стало побоищем. Весь в песке, поту и крови, Александр пересек, торжествуя, равнину Граника, загроможденную трупами.
За то, что он презрел юного бога, пришедшего с севера, далекий Дарий потерял в течение нескольких часов сына, зятя и шурина; его сатрап Спиридат погиб; Аргит, один из его лучших военачальников, покончил с собой, и сам родосец Мемнон, отчаявшись, бежал на восток с остатками армии.
Александр распорядился снять с мертвых триста самых красивых панцирей и отправить их в Афины.
Его раны не были серьезны, и, как только их перевязали, он уже не мог находиться в бездействии; он обходил раненых и обсуждал с врачами, как их лечить. Управители его канцелярии Евмен из Кардии и Диодот из Эритреи с трудом поспевали записывать приказы, которые он спешил отдать, чтобы ослепить мир своей победой. Взятых в плен греческих наемников Дария следовало продать в рабство. Двадцать пять всадников-гетайров пали в бою; их бронзовые статуи, заказанные ваятелю Лисиппу, должны были быть поставлены в Дионе, у подножия Олимпа, там, где был устроен праздник муз. В память о новом Ахилле предстояло основать в окрестностях Илиона новый город, уже второй, носящий его имя, – Александрию Троадскую. Своей матери Олимпиаде Александр велел отправить самые прекрасные ковры, золотые чаши и пурпурные одежды, найденные в поклаже персов. Ему хотелось пить, и пока солнце садилось в той стороне, где Троя, нескольких чаш вина не хватило, чтобы утолить его жажду.
В тот вечер Александру стало понятно, почему Филипп всегда столько пил после боя.
III. Колесница Гордия
Глубоко в горах Фригии стоит город Гордион, названный так по имени Гордия, простого крестьянина, ставшего в стародавние времена знаменитым царем этой страны и отцом царя Мидаса.
Случилось так, что, когда Гордий пахал землю, на его упряжку сел орел; желая получить объяснение этому чуду, он отправился в город на своей повозке, влекомой парой быков, дышло которой соединяла с ярмом кизиловая кора, заплетенная узлом. Узел был таким сложным, так причудливо и многократно переплетенным, что его нельзя было ни распутать, ни даже отыскать его концы.
А незадолго перед этим оракул объявил фригийцам, что борьба и бедствия, в которых проливалась кровь их народа, окончатся, когда явится человек на колеснице и они изберут его царем. Они признали в Гордии посланца, на которого им указал Зевс, и этот пахарь, умевший так ловко запутать кору, оказался достаточно терпеливым, чтобы распутывать государственные интриги. Он сделал из Фригии процветающую страну.
Его повозка хранилась в храме укрепленного города, потому что однажды было предсказано: тот, кто сумеет отвязать дышло от ярма, станет господином Азии.
Одни лишь жрецы Гордиона знали секрет этого узла; изредка, когда ремни из коры начинали разлезаться, они восстанавливали его. За последние века память не сохранила ни одного пришельца, который захотел бы подвергнуть себя испытанию.
IV. Триумфальный путь
После победы на Гранике народы стали склоняться перед Александром, как полевая трава, которую мнет поступь гиганта.
Греческие колонии побережья, платившие дань Персии, встречали его как освободителя. Для населения внутренних областей он был носителем престижа Греции, который вот уже полвека все возрастал в этих краях. Ведь если учение по-прежнему отправлялись в Египет, чтобы черпать из источника науки, то во всем, что касалось искусств, наслаждений ума, убранства дворцов, красоты, торговли предметами роскоши, взгляд обращался к Греции.
Отныне правители с берегов Понта Евксинского отдавали своих сестер или дочерей за греческих полководцев, искали для своих гаремов куртизанок с Пелопоннеса, покупали для них греческие драгоценности, оказывали покровительство торговцам Коринфа и Мегары, чеканили свою монету, на которой были выгравированы творения афинских ваятелей. Впрочем, повсюду можно было расплачиваться монетами из золота, добываемого на горе Пангей, с изображением Филиппа, и уже близко было время, когда в употреблении будут только серебряные тетрадрахмы с изображением Александра (30).
Во Фригии, Лидии, Карии, Памфилии были банкиры, слушавшие в юности лекции Платона; теперь они посылали своих сыновей учиться у Аристотеля. Государи, вдохновляясь идеями этих философов, открывали в своих столицах академии и ликеи; если кто-либо заказывал себе новый дом, то непременно греческому архитектору; аттическим художникам и скульпторам щедро платили, и города изобиловали их произведениями; один тиран не счел слишком высокой цену в двадцать золотых талантов за то, чтобы получить послание, написанное рукой Исократа. Риторы, поэты, актеры были не в силах принять все приглашения и переезжали из города в город, чтобы выступать там публично. Человеку хотелось казаться греком даже после смерти, и он заказывал себе саркофаг из пентелийского мрамора.
Если на взгляд некоторых афинян македоняне были еще довольно неотесанным народом, то для Востока Александр Македонский, гегемон Греции, представлял целую цивилизацию, которой все восхищались; он нес ее, казалось, в себе самом. Девять муз шли по дороге, пролагаемой его мечом, и он сам был как бы воплощением Эллады.
Оставив Пармениона продолжать занятие западной Фригии, завоеватель пошел на Лидию, где древняя столица Креза – Сарды, открыла перед ним ворота без боя. Александр остался там ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы заложить первый камень святилища Зевса на холме – там, где в день его прихода пролился грозовой дождь. На смену сатрапу Спиридату, которого Клит убил при Гранике, он поставил правителем одного из своих командиров – Асандра, из семьи Пармениона. Затем он достиг за несколько дней Эфеса – города, где в день, когда он появился на свет, сгорел большой храм Артемиды, жрецы которого предсказали его судьбу. Александр постановил, что налоги, которые город платил персидскому царю, будут теперь поступать в сокровищницу храма. Два знаменитых художника работали в то время над восстановлением здания: архитектор Динократ и живописец Апеллес. Александр пришел в восхищение от сделанного ими; он решил, что обратится к Динократу, когда задумает строить новые города, и трижды позировал живописцу, который изобразил его верхом на Буцефале и с молнией Зевса в руке. Александр был сначала не вполне доволен портретом; он находил, что он, и особенно конь, получились непохожими на себя. Он пожелал дать мастеру уроки искусства; но гениальный Апеллес был обидчив. «Царь, – ответил он, – ты бы лучше не говорил о таких вещах, потому что ты смешишь моих учеников. Твой конь понимает в живописи лучше, чем ты».
