– Полагаю, вы говорите о Бонапарте? – уточнила маркиза с такой ненавистью в голосе, что князь воззрился на нее с горячей симпатией.
– О ком же ином? Я за себя не трушу, бог нас не оставит – лишь бы Россия безопасна была. Но не вижу конца и меры бедствиям, которые покроют Отечество наше, ежели французское чудовище решит переступить российские границы. А ведь все к тому идет!
– Наполеон, в случае начала кампании, намерен уничтожить крепостную зависимость в России. Верно, в таком случае следует опасаться «общего резанья», когда мужики, прельщенные посулами свободы, поднимутся с топорами против помещиков и приказчиков? – спросила маркиза. И Елизавета, подумав, что гостья не по-женски осведомлена в делах политических, ощутила невольный холодок, когда вспомнила, каково было это российское «общее резанье» в приснопамятном 1775 году, при пугачевцах.
– Ничуть не бывало! – вскинулся князь Алексей. – Русский человек способен предать Россию для русского же: Стеньки Разина, Гришки Отрепьева, Ивашки Болотникова, Емельки Пугачева и иже с ними. Но не для иноземца, ибо ненависть к чужеродному – в основе русского национального характера, и император Петр Алексеевич напрасно старался ее искоренить.
Княгиня Елизавета издала очередной жалобный стон, и тут гостья великодушно решила положить конец страданиям деликатной хозяйки.
– Не все чужеземцы чудовища, и не все, что исходит из иных земель, особенно из Франции, несет вред, смею вас заверить!
– Теперь ваша правда, – благодушно согласился князь Алексей. – Жаль, что вы, сударыня, у нас проездом, а то просил бы я легонько приложить свою великосветскую ручку к нашей деревенской красавице!
Мгновение маркиза смотрела на Алексея Михайловича неподвижным взором, и княгиня Елизавета внутренне ахнула, решив, что вот теперь-то она обиделась: мыслимое ли дело – предлагать роялистке из древней фамилии роль презираемой madame! Однако приветливая улыбка осветила глаза маркизы (слишком, впрочем, темные, чтобы посторонний мог проникнуть в ее тайные, глубинные мысли), и княгиня Елизавета успокоилась, подумав, что гостья могла пусть не за честь, но хоть за искренний привет и ласку принять приглашение воспитывать их тихоню-внучку.
– Прошу извинить, сударыня, – ласково улыбаясь и старательно выговаривая французские слова (у Измайловых обиходно говорили лишь на родном языке), произнесла княгиня. – Наверное, вы упрекнете мое гостеприимство, однако известное дело: бабушки обретают другую молодость во внучках! Боюсь, я чрезмерно хлопочу над Ангелиною, но, похоже, пребывание в Смольном прошло для нее даром!
– На обратном пути я была бы счастлива встретиться с нею в Санкт-Петербурге, так что ежели у вас будут какие-то наказы, я все исполню с охотою, – сказала гостья.
Княгиня поклонилась:
– Чувствительно признательна вам, сударыня, однако вы не поняли меня. Ангелина уже более года как завершила курс обучения и живет дома, с нами. Это и составляет главную нашу заботу, ибо девица, сами понимаете, на возрасте, все ее сверстницы давно уже замужем – она же только и знает, что утыкаться в какую-нибудь «Амалию Мансфилд» [30]! Платье новое на ней – новое только час, на других же барышнях оно будто и вовсе не изнашивается!..
Елизавета осеклась, недоумевая, что это вдруг разошлась хаять любимую внученьку перед первой встречной, даром что приятельницей Марии. Вдобавок гостья смотрела так странно, так…
– Значит, дочь Марии здесь? – Голос маркизы д’Антраге дрогнул. – А я-то пыталась разыскать ее в Смольном, да эти старые наседки – классные дамы… – Она расхохоталась, закинув голову, и тонкая чадра запала в ее открытый рот, так что княгине на какой-то жуткий миг почудилось, будто перед нею оскал черепа. Но гостья обернулась к ней, и взор этих прекрасных глаз тотчас успокоил мимолетную тревогу.
– Мария желала, чтобы дочь ее выросла вполне русской, – пояснила княгиня Елизавета. – Кроме того, родив дитя столь поздно, в зрелые годы, ни Мария, ни Димитрий Васильевич, мне кажется, так и не поверили вполне, что стали отцом и матерью!
Со стороны, наверное, могло показаться, что этими словами старая княгиня осуждает дочь и зятя, однако в голосе ее отчетливо звучала благодарность судьбе за то, что Мария и муж ее были всецело поглощены своей непростой любовью друг к другу и дипломатической работой, составляющей смысл жизни барона Корфа, а потому даровали Измайловым на старости лет это счастье: растить и воспитывать любимое дитя. Ангелина была светом их очей, и княгиня Елизавета могла упрекать себя лишь за переизбыток любви и ласки, из коих сплелся тот непроницаемый кокон, благодаря которому Ангелина и к двадцати годам казалась сущим ребенком, а никак не девицею на выданье.
– Кстати, Алексей, – взглянула она на мужа, – у вас же был урок верховой езды с Ангелиной. Где она? Не худо бы представить ее нашей гостье.
– П-хе! – передернул плечом князь. – С девочки в верховой езде никакого толку. Не она едет, а конь ее везет.
– Опять понес? – всполошилась княгиня Елизавета. – И ты ее так оставил?
– Ничего с ней не сделается! Вернется как ни в чем не бывало!
…Дед, конечно, остался в убеждении, что гнедой опять вышел из повиновения и понес. Ангелина лениво усмехнулась. Урок был слишком утомителен, пора и отдохнуть. Она натянула поводья на обрыве и решила смыть с голых ног едкий лошадиный пот: дед не разрешал кататься в дамском седле и в амазонке, требовал посадки по-мужски и крепких шенкелей. Ангелина вошла в воду, подбирая свои легкие юбки, но, конечно, замочила их. Решив высушить одежду, она осмелилась раздеться на пустом бережку и медленно вошла в воду, смеясь и поджимаясь, когда волны все выше и выше, смелее и смелее подбирались к разгоряченному телу.
Май едва перевалил за середину, но жара установилась нестерпимая, так что Волга у песчаных отмелей прогрелась. Воздух был напоен острым духом цветущей по берегам дикой смородины, навевал тревогу, будоражил душу. Серебряные листья тальника трепетали и сверкали под легким ветерком; заливался в голубой вышине жаворонок, и Ангелина, раскинув руки, выгнулась, едва не касаясь воды распущенными золотистыми локонами, ощущая, как счастье пронизывает ее каждым лучом солнца, каждым всплеском волны, каждой трелью, льющейся с небес. Твердые зернышки песка щекотали подошвы. Смеясь, Ангелина осторожно плеснула на себя воду и провела влажными ладонями по белому, взопревшему телу, наслаждаясь своей гладкой, нежной кожей, налитой грудью, длинными ногами, очертания которых в прозрачной воде дробились, колебались, двоились, словно рыбий хвост. Нет, русалочий хвост!
