по-семейному.
– Домой? – тускло удивилась я. – К тебе?
– Ну, да. А где ты будешь ночевать? Отели сейчас свободны только дорогие. Зачем одинокой женщине тратить деньги? Или ты с Марко договорилась?
– Нет, он уехал, кажется.
– Ну, вот…
– Но ты же сдал комнату другим.
– Ничего. Я положу тебя в своей спальне, а сам лягу на диван в другой комнате. Я там часто засыпаю под телевизор…
Я апатично согласилась. Сбрасывая со счетов тяжёлый кашель и запах табака, Хосе был, в целом, безобиден. Впрочем, мне было всё абсолютно равно.
Квартира вдовца напоминала большую московскую коммуналку. Обстановка в стиле «ампир», высоченные потолки, антикварная сантехника, длинный тёмный коридор, винтажные детали: вазы, настенные тарелки, витражи в дверях, потускневшие от времени картины, фотографии в рамках. Мебель просилась если не на свалку, то в исторический музей. Стены ждали хотя бы косметического ремонта.
В квартире стоял холостяцкий запах, замешанный на табаке Хосе и оставленной в мойке немытой посуды. Но отступать было некуда.
Я попросила чистое полотенце, вяло приняла душ и сразу легла в застеленную наспех постель, положив включённый телефон под подушку.
За окном шестого этажа грохотала вечерняя Барселона, ночная жизнь которой была познавательна не меньше дневной. Но не для меня. Хотелось одного – поскорее забыться.
***
Хосе спал, судя по всему, ещё хуже меня. Он постоянно скрипел диваном и кашлял сильнее, чем днем. Нетрудно было предположить, что ему не даёт покоя присутствие за стеной женщины, лежащей к тому же в его матримониальной постели. Но законы приличия сдерживали пыл Хосе. А дыхание он сдерживал сам, боясь помешать моему сну. Поэтому и кашлял сильнеё обычного.
На рассвете я открыла припухшие веки и не сразу сообразила, где нахожусь. Да, Хосе… я в его квартире. Старенькое, затхлое по причине хранения в доисторическом комоде постельное белье показалось оскорбительным. Штукатурка на потолке давно перестала быть белой и разбегалась от углов трещинами с въевшейся в них пылью. Покосившийся плафон ночника напоминал скорбно склонённую голову монахини.
Меня развезло от идиотской жалости к себе, но я сдержала слёзы. Хосе, начавший подавать за стеной признаки жизни, мог кинуться утешать меня прямо в постели. Этого совершенно не хотелось.
Но он всё-таки сделал попытку присесть на край кровати и погладить меня по голове.
Пришлось – на правах страдалицы – открыто попросить: «Не надо». Хозяин дома безропотно повиновался, ведь он был уважающим себя каталонцем.
– Вставай! Сейчас позавтракаем внизу, в кафе, а потом я поведу тебя смотреть знаменитую Саграду. На это несколько часов потребуется.
– Хорошо, – согласилась я без особой воли к жизни.
ГЛАВА 8. Застывшие слезы Саграды
– Саграда – Собор Святого Семейства – требует к себе особого внимания. По ней как-никак прошлись замысел и рука великого Антонио Гауди, нашего художника, архитектора и просто гения. Смотри, вон, на фронтоне, Гауди изобразил самого себя… Не каким-то там амбициозным красавцем, а печальным стариком. Наверное, он видел себя именно таким, – воодушевлённо вел экскурсию Хосе.
Но при всём моём трепетном отношении к искусству, и к церкви в том числе, желания приобщиться к высокому не возникло. Простертая до небес личная драма перекрыла небосвод.
Отношения с Серёжей были для меня все последние четыре года важнее всего. Я вложила в них всю душу. Всю нерастраченную, «безудержную нежность», по выражению Марины Цветаевой. Нисколько не сомневаясь, что пою свою «лебединую» песню. Что это – моя судьба.
Я никогда и ни в чем не искала легких путей. И эти отношения исключением не стали. Пришлось пережить и собственную борьбу с самой собой против связи с несвободным мужчиной, и отчаянные попытки Серёжи спрятать голову в песок от страха, и обоюдные наши разрывы, когда каждый спасал свою «шкуру», отрывая себя от другого, что называется, с мясом. Потом мы оба разбегались по норам и выли, как животные, неспособные выражать свою боль иначе. И опять соединялись – прочнее прежнего. Все четыре года градус страсти не падал – ни на одно деление. Эмоциональный накал был таков, что порой мы замолкали в изнеможении. Но всего лишь на пару дней.
Серёжа, как и положено мужчине, чаще брал «тайм-аут». Сначала я нервничала, взывала к его чуткости, просила внимания, но постепенно привыкла и прониклась его потребностью в покое. Научилась в такие дни отдыхать от изнурительного ритма нашей сумасшедшей любви.
Всплеск эмоций сменялся проявлениями мудрости, и эти перепады тоже не приносили релаксации. Я похудела в первый год на семь килограммов, и Серёжа однажды сказал, что хорошо бы мне немного набрать. Видимо, беспокоился о моем здоровье. Потому что внешний мой облик считал идеальным.
За четыре года я мало изменилась. Лишь выплакала бадью слез.
Когда в самом начале я поняла, что полюбила его – таким, какой он есть (не принц и не подарок), мне показалось, что мою душу окунули в соляную кислоту – такой острой, обжигающей была боль. На тот момент я уже знала, что он женат…
Хосе, тревожно глядя мне в лицо, продолжал:
– Саграда – это в общем-то не церковь. Усилиями Гауди, это памятник церкви и самому Гауди. Она всё строится и строится, уже почти сто лет, потому что при жизни он не сумел её завершить… выходил из Саграды и попал под трамвай… Нелепо. В общем, Саграда стала, по сути, колоссальным надгробным памятником, памятником неуёмному воображению Гауди. Он был очень религиозен… Видишь, везде у него кресты, хоть и похожи на цветы…
Саграда действительно казалась диковинным сном среди бела дня. Маковки башен в виде экзотических фруктов вызывали детское чувство присутствия сказки в повседневной жизни. Красота и оригинальность собора понуждали посетителя отвлечься от бренного мира.
Мне же всё время хотелось присесть и уставиться в одну точку. И сосредоточиться на главном – что могло случиться с Серёжей в Москве? Почему он вдруг оставил нашу мечту?
– Посмотри, эти древовидные колонны – особенность архитектуры Гауди. А вон образ Вознесения… То ли сидит на перекладинке, то ли висит в воздухе.
– Да, трогательно…
– Эти фрукты на навершиях колонн колокольни – символ благополучия или просто блага. Обрати внимание, какая гармония форм, композиции, цвета… А мозаика? Яркая, буйная…
Чем красивее выглядели детали Саграды, тем тяжелее было на душе.
Я знала, что это дурной тон – показывать окружающим своё душевное неравновесие. Надо уметь вести себя на людях. Но мне было до такой степени больно, что, казалось, я вот-вот упаду, какие уж тут приличия?
Зачем я пришла сюда в таком состоянии? Умильная улыбка Хосе досаждала.
Выстояв длиннющую
