Он спустился вниз по залитому закатным светом Петровскому бульвару. На углу Крапивинского переулка он едва не налетел на выросший как из-под земли военный патруль.
— Осторожнее, студент! — засмеялся командир патруля. — На свидание, что ли, спешишь?
— Да, — автоматически ответил Лев. — На свидание.
"Вот влип, — подумал он, — сейчас потребуют предъявить документы, а что я им покажу? Справку из лагеря?"
— Ну так беги, — подмигнул ему лейтенант. — Хотя она, конечно, все равно опоздает.
Гумилев заставил себя улыбнуться и опустил руку, тянувшуюся к карману пиджака. Как же он сразу не сообразил? Патруль был военный, а он одет в гражданскую одежду. Но почему лейтенант назвал его «студентом»? Ему все-таки почти тридцать!
— Спасибо, товарищ лейтенант!
Он заскочил в первую же попавшуюся на пути парикмахерскую и долго разглядывал себя в зеркало. Вместо угрюмого худющего зэка, который месяц назад вышел за ворота Норильсклага, на него смотрел довольно упитанный розовощекий молодой человек вряд ли старше двадцати трех-двадцати четырех лет.
— Желаете побриться? — спросил пожилой парикмахер. — Или стрижечку?
— Нет, — пробормотал Лев, пятясь к выходу. — Нет, я лучше потом зайду…
"Мне никто не поверит, — подумал он. — Если я наткнусь не на военный, а на милицейский патруль, меня примут за шпиона. Таких ЗК не бывает".
Нужно было скорее делать то, ради чего он сорвался в самоволку. В кармане его пиджака похрустывали двести рублей — таким богатым Лев не чувствовал себя уже много лет.
Центральный рынок поразил его воображение — Лев с трудом представлял себе, что в военное время на прилавках может быть такое изобилие. Везде высились горы овощей и фруктов, упоительно щекотал ноздри аромат свежей зелени, расплавленные золотом светились банки с подсолнечным маслом, белели крупные деревенские яйца. В мясных рядах густо пахло парной говядиной и свининой, вытянув копытца, грустно лежали молочные поросята, кое-где попадались довольно упитанные куры и гуси.
Лев ходил вдоль рядов, делая вид, что приценивается к товару. Цены были совершенно фантастическими — за килограмм свинины просили четыреста рублей, за килограмм сливочного масла — восемьсот, за десяток яиц — сто пятьдесят. Гумилев начал сомневаться, что суммы, которую он еще час назад считал вполне приличной, хватит ему для осуществления задуманного.
Двести рублей выдали ему когда он покидал лагерь — это было премиальное вознаграждение за последние два месяца работы в шахте.[13] Что стало с остальными деньгами — а за четыре года в Норильсклаге Лев, разумеется, заработал гораздо больше, он не спросил — в тот момент его занимали совсем другие вопросы. Поскольку на базе «Синица» тратить деньги было абсолютно не на что, Гумилев чувствовал себя счастливым обладателем ключей от сейфа с миллионами. Но вот теперь выяснилось, что денег, на которые в лагерном ларьке можно было купить достаточно продуктов, чтобы устроить пир всему бараку, здесь, на Центральном рынке, не хватило бы даже на триста грамм сливочного масла.
Он несколько раз спрашивал про конфеты у продавцов мяса и овощей, но все только смотрели на него как на сумасшедшего, или крутили пальцем у виска. Наконец, сердобольная бабулька, торговавшая свеклой по пятьдесят рублей за кило, тайком показала Льву внушительного вида усатого толстяка, стоявшего за прилавком с фруктами.
— Вот у него спроси, милок, дядя Боря все знает, где что купить, как что продать…
Лев последовал ее совету. Усатый дядя Боря, казалось, совершенно не удивился.
— Тысяча рублей, — сказал он с заметным южным акцентом.
У Гумилева отвисла челюсть.
— Сколько?
— Тысяча, дорогой. Сейчас война, так? А конфеты — баловство. Когда война, баловство дешево стоить не может.
Лев выругался сквозь зубы, повернулся и побрел прочь.
— Эй, студент, — крикнул ему в спину дядя Боря, — хорошо, за восемьсот отдам!
С тем же успехом он мог предложить Льву скинуть цену в два раза. Гумилев шел мимо дурманящих запахами продуктов, думая о том, что в это самое время в двухстах километрах к северо-западу однополчане Теркина сидят в окопах и грызут испеченный из картофельных отрубей хлеб. А в его родном Ленинграде люди умирают от голода, потому что у них нет даже такого хлеба.
Он шел, опустив глаза в пол, и не заметил, как налетел на хорошо одетую полную даму, едва не выбив у нее из рук авоську с овощами.
— Осторожнее, молодой человек! — закричала дама, с силой отталкивая его в сторону. — Смотреть же надо, а то несетесь, как танк!
— Прошу прощения, мадам, — Лев учтиво поклонился, — я просто задумался.
— Господи! — из-за широкой спины дамы выдвинулся низенький мужчина в рубашке-сетке и шляпе-канотье. — Это же Левушка! Полинька, это же Левушка Гумилев, сын Аннушки! Левушка, дорогой, что ты здесь делаешь?
Гумилев непонимающе глядел на мужчину.
— Ну, Лева! — укоризненно протянул тот. — Нехорошо забывать старых друзей!
И тут Лев его вспомнил.
Это был Петр Петрович Анцыферов, московский друг последнего маминого мужа Коли Пунина. Петр Петрович вместе с Полинькой (бывшей тогда раза в два стройнее) частенько приезжали в Ленинград и останавливались в большой квартире Луниных в Фонтанном доме. Лев не любил их приезды — Пунин, ссылаясь на то, что в доме слишком много народу, выгонял его ночевать к друзьям, приговаривая при этом: "В конце концов, я же не могу кормить весь Ленинград!". Умом Лев понимал, что Анцыферовы здесь не при чем, а Пунин просто жмот, использующий их визит как предлог, чтобы сбагрить с глаз долой нелюбимого пасынка, но поделать с собой ничего не мог. Поэтому сейчас он смотрел на Петра Петровича, не выражая ни малейшей радости по поводу нечаянной встречи.
— Здравствуйте, Петр Петрович, — сказал он сдержанно. — Здравствуйте, Полина Аркадьевна. Еще раз прошу прощения, что толкнул вас.
— Господи, да какая ерунда! — всплеснул руками Анцыферов. — Левушка, ты непременно должен нам все рассказать! Как у вас дела? Как матушка? Как поживает Николай Николаевич?
— Левушка, ты торопишься? — снизошла к Гумилеву царственная Полина Аркадьевна. — Может быть, зайдем к нам, выпьем чаю?
— Благодарю вас, — церемонно ответил Лев, — но я, к сожалению, действительно спешу.
В этот момент легкая тень пробежала по добродушному круглому лицу Петра Петровича, и он незаметно толкнул супругу локтем в бок.
— Левушка, — пробормотал он, — а как же… тебя что, выпустили?
Лев физически почувствовал страх, густой волной исходивший от Анцыферова. Страх — и еще желание оказаться как можно дальше от опального сына Ахматовой и Гумилева.
— Реабилитировали подчистую, — сказал он весело. — А вот что с мамой, я не знаю. Вы давно ее не видели?
— О, очень давно, — ответила Полина Аркадьевна. — Она, кажется, в эвакуации сейчас, в Ташкенте. Там, говорят, гораздо лучше с продуктами, чем у нас.
— Куда уж лучше, — криво усмехнулся Лев, обводя рукой ломившиеся от еды прилавки. — Только вот цены, конечно, фантастические. Тысячу рублей за коробку конфет!
— Левушка! — Петр Петрович, которого после слов "реабилитировали вчистую" слегка отпустило, выглядел изумленным. — Ты что, пришел покупать конфеты на Центральный рынок? Вот же святая простота! Все, что производится государственными предприятиями, продается не здесь.
— А где же? В магазинах все по карточкам…
— Существует еще такая вещь, как черный рынок, — доверительно понизив голос, сказал Анцыферов. — И там ты свои конфеты сможешь купить рублей за триста, а если повезет, то еще дешевле!
— И где же этот черный рынок находится?
Петр Петрович и Полина Аркадьевна переглянулись.
— Это не какое-то конкретное место, понимаешь? Но если хочешь что-нибудь такое купить не по карточкам, то лучше всего походить по переулкам вокруг Колхозной площади. Это совсем недалеко отсюда. Только я тебе ничего не говорил!
