— Готовить можно будущее, — возразил Эхион. — Прошлое неизменно.
— Не для богов. Когда бог становится богом, в этот день рождается его прошлое. Что бы ни было на самом деле, это уже не имеет значения. Когда бог умирает, его прошлое рождается во второй раз.
— Богами не становятся. Богами рождаются!
Женские бредни раздражали спарта. Присутствие Андромеды пробуждало в Эхионе незнакомое чувство. Скорее всего, это был страх.
— Скажи еще, что боги не умирают, — смех Андромеды напоминал шелест чешуи по камню. — Я редко смеюсь, хтоний. Скажи, доставь мне удовольствие.
Она ждала. Спарт молчал.
— Косматый мудрее тебя, — жена Персея встала у края галереи, глядя на залив. — Ты воин, а он метит в боги. Ты знаешь тайны битвы, он — тайны хаоса. Опьянение не различает богов и людей, титанов и зверей. Такова мудрость безумия. Однажды он сам станет божеством, и ложь сольется с правдой теснее двух любовников на ложе. Амазонки, походы, подвиги; города и слоны… Думаешь, это будет фундамент из пуха? Нет, такая основа прочнее гранита. Кому какое дело, что за ларь выбросило на берег в Брасиях? Бога-младенца зашил в бедро Зевс, и никак иначе…
— Ты говорила про смерть, — хмуро бросил спарт. — Значит ли это, что когда Косматый умрет…
Андромеда повернулась к нему:
— Как по твоему, хтоний, в какой миг умерла Медуза Горгона?
— В миг удара мечом, — без колебаний ответил Эхион. — Уверен, твоему супругу не понадобился второй удар.
— Все же ты воин. Ответ воина — быстрей молнии. В отношении моего супруга ты прав. Ему не приходится бить дважды. Что же до Медузы… Она умерла тогда, когда Персей отдал Афине ее голову.
Видя недоумение спарта, Андромеда снизошла до объяснений:
— Когда все узнали, что Медуза мертва. Что голова чудовища — на щите богини. Что смертоносный взгляд погас навеки. Все узнали, и Медуза умерла.
— Не понимаю, — признался Эхион.
— И не надо. Если бы ты понял, мой супруг убил бы тебя.
Персей обнял жену за плечи.
— Перестань, — с лаской, невозможной для сурового сына Зевса, сказал он. — Я помню, сегодня годовщина. Это не повод играть с гостем.
Вздохнув, Андромеда тесно прижалась к мужу.
— Я буду твоим клыком, — Эхион повернулся, чтобы уйти. — Загадки твоей жены пусть разгадывают другие. Я клык, а не зуб мудрости.
Стук дождя по камню был ему ответом.
6
…лавина катилась по склону.
Удивительная, невозможная лавина — она шла снизу вверх, и замирали тучи над Немеей, ероша в изумлении кудлатые шевелюры. Дрожали скалы под ногами. В страхе шарахалось прочь зверьё, спеша убраться с пути. Мнилось: никто не осмелится встать на пути у Персея Горгофона — ни зверь, ни человек, ни древний титан.
Сметет — не заметит!
Осмелились сами горы. Рыжая стена сосен — вражеский строй — перегородила путь. Ближние воины бросались наперерез, задние смыкали ряды. Мальчик был уверен: столкновения не избежать! Но всякий раз ствол впритирку проносился мимо, а они мчались дальше. Еще эта высота… Казалось, на ногах дедушки — крылатые сандалии, в которых он сражался с Горгоной. Когда дед прыгал через камни и поваленные стволы, у внука захватывало дух от сладкого ужаса.
Куда там колеснице!
Раньше Персей не носил внука на плечах. Амфитрион и в горячечном бреду не мог себе представить, что такое случится на одиннадцатом году его жизни. Но дед лишь раз оглянулся, увидел, как отчаянно шкандыбает мальчик, пытаясь держаться вровень с аргивянами, как мучится обессилевший Тритон, хрипя: «Я! Я понесу…» Мигом позже Амфитрион взлетел в воздух и оседлал ураган. Поднажал и Тритон. Тирренец бежал последним, но — чудо! — не отставал.
— Хаа-ай, гроза над морем…
Расступились сосны, признав свое поражение. Покорствуя, легли под ноги седые волны ковыля. Жесткими гребнями взвихрились кустики полыни.
— Хаа-ай, Тифон стоглавый…
Говорят, фракийцы не запрягают лошадей в колесницы. Говорят, они ездят верхом. Ха! Уж точно фракийцы никогда не ездили на дедушках. Мальчику чудилось, что он скачет на крылатом Пегасе, сыне Медузы и Посейдона-Жеребца. Ревновал ветер, завидовали облака; вихрем неслись навстречу звонкие тимпаны — ближе, ближе, совсем рядом!
— Хаа-ай, перуны с неба, Громовержец брови хмурит…
На кручу Амфитрион вскарабкался сам. Вскарабкался? — взлетел, словно и не слезал с дедовой спины! Что-то подгоняло его, заставляло спешить, не позволяя ни на миг прервать движение. Заполошный стук сердца вытеснял на задворки сознания назойливую бродяжку-память: пятна крови на траве, пятка мертвеца меж камнями, Тритон, замерший у грота…
И снова — плечи деда.
Бегут люди по краю ущелья. Справа — бездна черней Эреба. Слева — скала до небес. Одинокий луч солнца пронзает тучи, указывая путь. Бегут люди — туда, где золотое копье Гелиоса вонзается в горный кряж.
Знамение?
Тропа нырнула в благоухающие заросли мирта. Мальчик зажмурился, опустил голову, касаясь груди подбородком. Нет, ветви проносились над головой, изредка задевая макушку. Казалось, дед ощущает внука как часть собственного тела. Вскоре перед ними открылась гранитная плешь, дочиста вылизанная трудягой-ветром. Тимпаны и трещотки грохотали вплотную.
— Хаа-ай, гроза над миром…
Они встретились там, где договаривались.
Боги любят шутить. Даже если они клялись Стиксом не вмешиваться в твою жизнь, и нарушение клятвы грозит ослушнику мертвым сном в течение года, а потом еще и изгнанием из сонма небожителей на девять лет с отлучением от нектара и амброзии — ничто не мешает Олимпийцам играть со стечением обстоятельств, как дитя играет с галькой на берегу. Назначили встречу у храма Зевса Немейского? В кипарисовой роще? — добро пожаловать в рощу.
Не правда ли, смешно?
Десятки зеленых веретен торчали из земли. Наверное, мойры[70] устроили здесь большое распределение судеб. Деревья траура, мрачная зелень кладбищ, сегодня кипарисы дали приют двум дюжинам вакханок. Грязные, в разорванных одеждах, они бродили по роще, как звери в западне. За спинами женщин молчал храм. Жрецы заперлись внутри, дрожа от страха. Притулившись во впадине между парой отвесных склонов, словно подмышкой у гиганта, храм олицетворял для вакханок тупик. Подняться в гору они не могли — крылья безумия не всемогущи. Выход из рощи им загораживали Горгоны с загонщиками. Аргивяне шумели хуже титанов, идущих на штурм Олимпа. Горгоны молчали, красноречиво выставив вперед жала копий.
— Сатиров нет, — буркнул Персей. — Сбежали, козлы. Это хорошо…
Он замедлил шаг. Мальчик, сидевший на плечах деда, ощутил, как ураган под ним стихает. Ушел восторг скачки; вернулись опасения. Они усилились стократ, едва Амфитрион увидел среди загонщиков знакомое лицо. Темная борода колечками, морщинки у глаз… Да что там лицо! — черные ноги Мелампа, сына Амифаона, нельзя было спутать с другими ногами. Меламп тоже заметил их. Страх скомкал черты фессалийца, страх и дикое облегчение. Презрев достоинство целителя, он кинулся к Персею, спотыкаясь и чуть не падая. От змеиной грации его походки не осталось и намека.
— Какая встреча…
Персей остановился. Дал спутникам обогнать себя — те, вне себя от возбуждения, присоединились к аргивянам. Ссадил внука на землю, но гнать не стал. Напротив, легонько придержал за плечо, вынуждая быть свидетелем. Готов броситься на Мелампа с кулаками, мальчик смотрел, как целитель на бегу прокусывает себе запястье — святилище Пеона, подсказала память, чаши на алтаре… — как выставляет вперед руку, будто умоляя о пощаде. Редкие густые капли крови падали на землю. Меламп топтал их, замедляя бег. В двух шагах он остановился, дрожа всем телом.
— Выпей! — крикнул целитель. — Выпей моей крови!
Мальчик и не знал, что можно кричать шепотом.
— Скорее! Иначе будет поздно…
— Твоя кровь? — Персей был холоден. — О да, конечно.
— Пей!
— Успокойся. Я выпью ее всю. Без остатка.
— Ты…
— Я так мечтал о ней, о твоей крови. Сами боги свели нас.
Меламп осекся. Убийственная ласка в голосе Персея разила без промаха. Не в силах прочесть что-либо в глазах деда, фессалиец обратил свой взгляд на внука. Ненависть, полыхавшая в Амфитрионе, была ему ответом.
— Уже? — спросил Меламп.
Да, сказало молчание.
— Спарт? — спросил Меламп.
Да, согласилось молчание.
Опустив руку, пачкая кровью подол хитона, Меламп улыбнулся — так признают поражение — и встал на колени.
— Бей, — сказал он, опуская голову.
Нет, возразило молчание.
Пожалуй, мальчик изумился больше целителя. Амфитрион едва сдержался, чтобы не вцепиться в деда — ну что же ты? бей его! Он был на грани помешательства. Еще миг, и мальчик бы выдернул из ножен дедов меч, чтобы всадить клинок в олицетворенное предательство. На коленях? Подставил шею? — пусть! Есть поступки, которым нет прощения…
