Она была выше, чем казалась сидящей. Слишком худая, она очень стройна. Точно с безумною, больною королевой пошел он рядом с ней к стеклянной двери кофейни.
* * *– Вы замечаете, что я дрожу, — говорит он ей на извозчике, ибо все равно она должна же это заметить по его руке, держащей ее за талию. – Не думайте, что это от страсти, — добавляет он с усмешкой. Да, это было бы уже слишком смешно — такое нетерпение. Но почему же не может он удержать эту дрожь?..
Она уже прижимается к нему, уже отдается одним этим прижиманием, тем жестом, которым оперлась на его руку. Это неприятно. Напоминает, слишком напоминает, что это не то, что все это жалко, безумно. Или поверить на миг, увидеть и в этом – не одно голое безволие и рабство, примириться с обманом?
– Какая вы худая, — говорит он зачем-то, беря ее за локоть Может быть, чтобы подчеркнуть себе самому, что она ему не нравится. И снова захватывает его странная, зябкая дрожь. С досадой он отдергивает руку.
– Это вам холодно. Пройдет, когда согреетесь.
В ее словах опять чудится намек, и это невыносимо. Нет, конечно, здесь он не может быть страстным, и это тело, эта приманка – не для него.
Едут, едут, – сбоку какие-то дома, шум непрерывный. Если закрыть глаза, кажется, все вокруг дрожит и грохочет. А сверху ведь небо – тихое и синее. О нем забыли, хотя там бесконечность звезд. Но звезд не видно. Впереди фонари – точно золотые брызги, точно уцелевшие капли какого-то пламенного дождя.
– Итак, все оставленные женщины… гибнут? – вспоминает он. Выдвигается при этом немного вперед, чтобы заглянуть ей в глаза. — Все без исключения?
– Все, все, — с каким-то злорадством подтверждает она.
– И все это делают мужчины. Мужчины во всем виноваты?
– Нет, это судьба. Мужчины тут ни при чем.
Посмотрел на нее с удивлением. Это мудро. Конечно, везде, во всем — судьба и неизбежность. Но, знает ли она, как страдают от этого мужчины?
Извозчик повернул направо. Скоро приедут. Нет, все же есть в небе несколько одиноких, словно озябших звезд. Темно в переулке. Из грохочущей бездны попали в узкое, глухое ущелье.
Вдруг с резким порывом приближает к ней лицо:
– Давай целоваться. Она повертывается удивленно.
Приближает к ее рту свои губы. Рот ее влажный — охотно и безвольно раздается под его поцелуем. Что-то в этом бесстыдное, жалкое, немного отвратительное. Отвел губы, и кажется — на них осталось чужое. И она, и его тело — чужое; странно смотреть на любовь этих тел.
Запрокинул голову, чтобы быть ближе к небу. Да, эти крыши, эти стены домов — еще не все. Мир — не здесь, мир — беспределен. И, может быть, нигде, ниоткуда — не видать этой жалкой земли и двух тел, обнявшихся в тряской пролетке.
* * *– Это два яблока, — смеялась Марго, закрывая руками свои маленькие, как будто приподнятые, почти девические груди. Он лениво отводил ее руки. Он уже чувствовал в себе какую-то спокойную власть, нечто уверенное, присущее господину. Что-то сильнейшее их обоих стояло за ним.
Да, вот они в его комнате. Зажжена его лампа, его привычная рабочая лампа с зеленым колпаком. Немного все это странно, и в то же время самое странное – как будто знакомо, уже было и должно быть.
Она смотрит на занавески.
– Ах, спустить занавески, – догадывается он. — Знаешь, я сплю всегда с поднятыми шторами. Люблю, чтоб по утрам глядело в окна солнце.
Она что-то разглядывает на столе. Он подошел к ней, безмолвно взял из ее рук развернутую книгу, мягко усадил ее в кресло, расстегнул еще две пуговки на ее клетчатой блузке, стал распутывать ленту рубашки.
– Ну, вот и ты, – задумчиво произнес он, открывая ее грудь. Потом быстрым движением опустился перед ней на пол, прижимаясь к белой, гладкой груди щекою, почувствовал себя маленьким, тихим, покорным.
Стал расстегивать ее платье сзади у талии, где трудно было отделить лиф от пояса и от юбки.
– Зачем? Зачем вы делаете это? — полусопротивлялась она. А вот и сама, вытянувшись, чтобы было удобные, — стала помогать ему. Но еще раз повторила — зачем. Он поднял голову.
Да, так… — проговорил он, кривя губы. Все было — точно пародия на любовь. И даже это сопротивление, это зачем — все, как нужно. Точно пружинные куклы передвигаются они. Ведь в тысячах мест сейчас точь-в-точь происходит и говорится то же самое, ведь все это с последнею точностью — предопределено. Где же свобода?
С внезапным порывом он склонился к ее груди.
– Какое красивое тело у вас, Марго. Гладкое и мягкое. Точно из шелка.
– А у вашей любовницы разве жестче? — спросила она с любопытством…
– Вот так ты позируешь?
– Нет, только до пояса. Ноги у меня слишком худые.
Она невольно оглянулась, ища зеркала. Зеркало было сейчас же позади, большое и темное. Вслед за нею обернулся и он. Затем, все еще глядя в зеркало, притянул ее к себе, взял на колени, опять стал гладить и сжимать ее тело. Те двое в зеркале проделали то же самое. Что-то чужое и нелепое было во всех четырех. Странно было смотреть на любовь этих тел.
Она выпрямилась на его коленях:
– О, как надоели вам женщины,— нараспев проговорила она.
– Надоели? Ты думаешь? Другие более страстны? Другие, Марго, не держат тебя так долго на коленях.
Она кивает головой, слегка, быть может, краснея.
Ему смешно. Она думает, что ему надоели женщины. О, если бы она знала все, все унижение страсти, которое он переживал так часто, и как послушен он еще любви. Разве и сегодня не говорил и не делал он все, как нужно. Марго, Марго, ведь он же такой как все, он только видит чуть-чуть более. Потому, может быть, и держит тебя несколько дольше на коленях…
Но в ту же минуту он ощущает в себе какое-то внезапное решение, уже созревшую мысль. Мало ли какие дурацкие порядки заведены в кофейне и где-либо еще. Он быстро высвобождается от нее и начинает ходить по комнате.
– Марго, я… не буду… — говорит он с усилием, останавливаясь против нее. Она понимает не сразу. Потом вдруг краснеет и быстро хватается за рубашку.
Мучительно-неловко было ходить по комнате взад и вперед, отвертываясь от нее, от этой худой женщины, одевавшейся в углу. Как тягостно, как нелепо все это вышло. Зачем же привез он ее сюда? Ведь не может же он любить, раз для этого надо стать пружинною куклою, не может же он участвовать в пародии на любовь. Но не чувствовал он себя победителем: что-то гнетущее и больное тяготило его.
Марго одевалась на коврике перед зеркалом.
– Помочь вам? — Ему хотелось, чтобы как можно менее было ей больно все это, это пренебрежение ею, ее телом, это напрасное ее раздевание, отвергнутая нагота. Он суетливо подавал ей юбки — с виноватым видом и удрученной душой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
