она, в целом виде, была не пропущена цензором, а кто ее сокращал — не знаю, я в это время уже редко бывал в редакции, заболел туберкулезом.
«Бражелона» с удовольствием прочитал, жду 2-й том, «Монте-Кристо» — имею. Освежающее чтение. Прочитал очень хорошую книгу Обручева о его путешествии на Индигирку, а сейчас перечитываю Франса «Современную историю» — самую сильную и безжалостную книгу ХХ-го века. Какой острый ум, какая эрудиция, и как хорошо видел Франс себя самого в лице Бержере. Когда-нибудь я напишу «Рассказ одной дамы о г. Бержере».
Посылаю письмо одной из трех жен моего хозяина
В. С. Семенова. Не знаю — которая это, но, думаю, не та, о которой я писал в «Хозяине», — которая пыталась соблазнить меня. Замечанием Вашим об отражении «экономики» в народных песнях я несколько смущен. У меня не было и нет тенденции особенно подчеркивать наличие этого мотива в песенном творчестве народа, но мотив этот все-таки довольно часто сквозит в песнях действительно народных, — напр. — бурлацких, плотничьих, шерстобитов, сукновалов и т. д. У меня где-то есть рассказ «Как сложили песню». Это подлинное описание факта, песню сложила в Арзамасе прислуга моего соседа пред. зем. упр. Хотяинцева, воспитателя Зверева.
Но ведь Вам, конечно, известно, что «народные» песни у нас сочиняли министры — как И. И. Дмитриев, князья — Вяземский, графиня Ростопчина, сочиняли Цыганов, Вон-лярлярокий, Востоков, Вельтман, Жадовская и ряд других. Они же, я думаю, искажали и подлинные тексты народных песен, как, напр., «Во субботу день ненастный», «Отсылает меня мое горе, обрекает меня во оброк», «Ты прощай, прощай, моя деревня, прощай, милое село». Неудобно ведь, чтоб помещичий хор пел жалобы на барщину, на тяжесть оброков, вообще — на помещика. Как пример искажения текста укажу «Эй, ухнем». Шаляпин — и все — поют эту бурлацкую песню, вводя в нее «ни к селу, ни к городу» слова из обрядовой девичьей песни, коя пелась в семик — «Разовьемте березу, разовьемте кудряву». Сами судите: на кой чорт бурлакам «березу развивать»? Они пели в ритм тяжелого шага, под бечевой, согнувшись:
1. Мы иде-о-ом
Босы, голодны,
Каменье-о-ом
Ноги порваны.
2. Ты пода-ай, Микола,
Помочи (щи),
Доведи-и-ко, Микола,
Дò ночи…
Вот это обилие «о» и дало Некр[асову] право отметить:
С болезн[енным] прип[евом ой]
И в такт [мотая головой]
Я думаю, что Рыбников, Киреевский, Бессонов, Снегирев, Сахаров и др. — кроме Шейна, — записывая былины от «сказителей», песни записывали от помещичьих хоров, т. е. в искаженных текстах. Мне рассказывала бабушка, отлично знавшая песни, как Турчанинов, нижегор[одский] помещик и театрал, «отбирал» от нее песни. «Хорошие-то, сердешные, не нравились ему, дурачку».
Хорошим собирателем был Якушкин, записывавший «по избам», «по артелям», «у плотогонов», но, как известно, собрание его не было опубликовано целиком. Кстати: в «Детстве» есть «Сказание про Мирона-отшельника», — ни такого текста, ни варианта его я нигде не нашел.
Сам народ текста песен — не ценит и на них — не памятлив, но прекрасно помнит «напевы», мелодии. Напр. — напев недавно возникшей песни «Потеряла я колечко» — старинный, я его слышал лет 45 тому назад в Лыскове и Свияжске, тогда, конечно, не могло быть в тексте таких нелепых слов, как «Своей русою косою трепетала по волнам». Тут, мне кажется, идет такой процесс: люди наших дней стыдятся лирики, но расстаться с нею, к счастью, не хотят и не могут. И вот, оставляя старинный, строго лирический напев, он[и] облекают им нелепо юмористические слова:
Сидит лошадь на березе,
Мелку ягоду грызет.
Веселый разговор.
Ваш пример: «Ах, да пускай свет осуждает» и «Хаят, хаят меня люди» — подтверждает мою догадку, хотя и косвенно.
Кстати: частушки — не новость, им предшествовала в 80-х гг. саратовская «матаня», были записи частушек. Да и вообще старинная это форма «злободневной» сатиры.
Ты коси, коса,
Пока есть роса,
А роса — долой,
Так и я домой —
это очень старая форма.
Вот как я «разошелся». Это объясняется моей любовью к народному песнетворчеству, которое особенно значительно по музыке, а не по словам, хотя и словами старых песен пренебрегать не следует, в них изумительное богатство языка и чистота его, слова в старых песнях, как жемчуга снизочка.
Эх, талан ли мой, талан таков?
Али участь моя горькая,
На роду ли мне досталося,
Что со младости до старости,
До седого бела волоса
Весь мой век все горе мыкати?
Кар[амзин] отсюда взял:
Эх, не все нам слезы горь[кие]
Лить о бедствиях су[щественных]
На мину[ту позабудемся.]
Эту песню я не променяю на целую книгу стишков совр[еменных] поэтов.
Или — поглядите-ко:
Эх, мальчик, кудрявчик мой!
Кудреватая головушка твоя,
Да и кто это тебя спородил?
Спородила меня матушка-краса,
Бело вымыла Валдайская вода,
Завила кудри разлапушка моя.
Пляшут слова!
А у нас, в стихах, возможно такое: «слив миллионы» — от глагола сливать, лить. Или пишут:
В такие ночи, в такие дни,
В часы такой поры
На улицах, разве что, одни
Поэты и воры, —
это, знаете, не сразу проглотишь. Или:
Сумрак на мир океан катнул.
Синь. Над кострами бур.
Подводной лодкой пошел ко дну
Взорванный Петербург.
А то озаглавят книжку стихов «Сурдина пурги» — это говорит о глухоте человека к духу языка. Язык у нас развивается нездорово, вкривь и вкось. Не говоря о таком уди[вительном] мастере, как Пришвин, делу правильного развития языка служит, из молодых, один Леонов. Зощенко способен на многое, но ему следовало бы не забывать, что лучшее, оказанное им, «старушка, божий одуванчик», а не «собачка, системы пудель».
О Серапионах Вы написали печальную правду. Не растут, а умаляются. Никитина уже нет — заболтался, изнебрежничался. «Средний проспект» — сухо и тускло, «Скандалиста» еще не читал, «Братья» — преждевременно солидно. А — главное: все позволяют действительности одолевать себя, покорно подчиняются фактам. Слуховая и зрительная память, личные кожные раздражения развиваются до чувствительности болезненной, и все это подавляет воображение, домыслы, интуицию. А Замятин слишком умен для художника и напрасно позволяет разуму увлекать талант свой к сатире. «Мы» — отчаянно плохо, совершенно не оплодотворенная вещь. Гнев ее холоден и сух,
