Звуки, усиленные и проясненные темнотой. Звуки происходящего вблизи, но сокрытого от глаз.
Такие непохожие на звуки северных лесных ночей. И однако, почему-то не чуждые. На удивление тебе, голоса тропической ночи находят далекий отзвук в твоей душе.
Отзвук, в котором страх и влечение, вопрос и уверенность.
Двигаясь днем по саванне, мучительно ощущаешь себя незваным гостем в мире других существ, на которого со всех сторон устремлены настороженные взгляды. Ты должен замереть, уловить положенный ритм и проникнуться им, чтобы тебя восприняли как органическую часть картины, сочетающей расслабление с напряженной готовностью.
Вдруг на твоих глазах гну и газели Гранта дергаются и замирают, будто статуи. Не иначе ты неосторожно шевельнулся. Возможна и какая-то другая, неведомая тебе причина. Какое-то движение в траве. Или взлетели, предупреждая об опасности, птицы. Степные животные объединены действенной системой предупреждения: тонкий слух одного вида, зоркие глаза второго, острое обоняние третьего дополняют друг друга, так что по реакции одного все остальные могут заключить, есть ли опасность. Сам же ты отмечаешь лишь внезапное, почти нереальное оцепенение, которое в следующий миг сменится либо бегством, либо непринужденным покоем.
Помимо того, многие травоядные наделены чуть ли не таинственной способностью угадывать намерения мясоедов. Импала, своими игривыми воздушными прыжками словно бы вышивающая стежок за стежком на полотне саванны, явно знает, когда гиеновые собаки, эти гномы, призраками выныривающие из своих земляных нор, собрались на охоту, а когда просто разминаются. В первом случае — бегство; во втором — можно спокойно продолжать пастись по соседству с хищником.
Наверно, древний человек, который был подвластен тем же условиям, что прочие твари земные, так же интуитивно, наученный поведением других, чувствовал, когда надо, а когда не надо чего-то опасаться. Жизнь в обществе других видов была сосуществованием, где страх не мог быть постоянным — только помни о бдительности. Обычно человеку мало что грозило: запах его неприятен, мясо не очень-то вкусно. Но как он охотился сам, так и на него могли охотиться, особенно когда не хватало лучшей пищи. А потому и человек по взгляду и по движениям зверя, по дыханию льва, внезапному крику птицы, взмахам слоновьих ушей-парусов, несомненно, мог заключить, есть ли опасность. Он обязан был толковать дневные картины и ночные звуки.
Пожалуй, острые вспышки страха, какие порой наблюдаются у многих африканцев, недавно покинувших дикую природу, не что иное, как пережиток ощущений, обусловленных определенными ситуациями в прошлом. Но им дарована и противоположность страха: чувство тайного взаимопонимания.
Что-то в этом роде чувствуешь и ты, вслушиваясь в звуки тропической ночи. Что-то в тебе всегда стремилось вернуться в лоно мрака. Другого мрака — а может быть, именно этого.
3
Помнят ли клетки? Клетки кожи и мышц, крови и нервных окончаний, зрачка и барабанной перепонки? Могут ли помнить происходившее сотни тысяч и миллионы лет назад?
Общепринятое знание ответит «нет»: блок памяти встроен в мозг и может лишь накапливать твои личные впечатления и ощущения; правда, в нем — как правило, за семью замками — хранится все, что ты видел, слышал и пережил за все секунды твоей жизни.
И однако, сидя у выхода из палатки, когда в душе еще живы ночные звуки, а перед тобой простирается утренний край с голубым маревом вдоль горизонта, ты с упорной ясностью сознаешь, что этот ответ неверен. Потому что чувствуешь, как ветры эпох над саванной пронизывают твое существо, как клетки и душа готовы принять этот ландшафт с его линиями и звуками, потому что знают длину волны.
Что мы знаем? Сколько традиционного знания в несколько лет было низвергнуто, сколько разумеющегося растворилось в неуверенностях.
Новейшая психология подсказывает, что глубоко под множеством слоев сознания живет коллективное подсознание, связывающее нас со всеми нашими товарищами по странствию, а также с теми людьми и почтилюдьми{35}, что бродили по тропам прошлого. Возможно, это в своем роде общий для всего сущего резонатор. И в его сокровенной толще сохранились капилляры, по которым в давние времена текли звуки и свет восточно-африканской саванны, таящей ключ к нашему становлению. Недавние исследования показали, что даже амебы, эти микроскопические комки протоплазмы, явно наделены неким подобием памяти. Отсюда представление о том, что отдельные клетки способны накапливать памятные импульсы. Как бы сегодня ни толковали замысловатые пути эволюции, наверно, это не исключает возможности, что такие импульсы могут передаваться из поколения в поколение.
Где-то ведь гнездятся сенсуальные связи между тем всеобщим, что принято называть природой, и глубинным «я». Почему не допустить, что восприятие былыми поколениями запахов и звуков, различные настроения оставили смутные следы — скажем, в носителях наследственности, молекулах ДНК, — которые хранятся в видовой памяти под всем тем, что накапливается индивидуальной памятью и что исчезает вместе с индивидом?
Гипнотическая атмосфера восточно-африканского ландшафта так и зовет поиграть в мысленную игру дилетанта: а может быть, где-то в клеточных ядрах таится незабвение, которое способно активизироваться в специфической ситуации или в определенной среде. И может быть, ощущение возврата вызвано некой клеточной химической реакцией, соответствующей чему-то именно в этой среде.
4
Это наше паломничество. Так было задумано моей супругой и мной. Когда наши темнокожие друзья Инзока, Ндамбуку и Вамбуа, а также белый Патрик погрузили на «лендроверы» палатки, канистры с водой и прочее снаряжение для дальних странствий и мы свернули с обычных путей, причиной было то, что нам хотелось проникнуться атмосферой долины, в которой, вероятно, сложился человек как вид.
Вот почему мы ставим нашу палатку и разжигаем наш костер то на просторах желтой саванны, то у колодца в пустыне, то под пышной сенью дождевого леса.
Можно сказать, что мы ищем Духа Долины, хотя сами мы бы так не выразились. И все же он неотступно с нами на нашем пути от стоянки к стоянке. Его присутствие угадывается в упорном чувстве близости чего-то, что мы бессознательно ищем. Он отменяет вчерашность прошлого, превращая его в растянутое настоящее.
Время не рубится на части. Дни сочленяются между собой, но дело не в том, как их делят на часы и секунды или слагают в недели. Единственное, что придает размерность времени, — странствие Луны от молодого месяца до полнолуния и снова к ущербу. Или не поддающаяся определению атмосфера предвкушения, когда жаждущая земля ощущает близость дождя. Но ведь все это подчинено ритму повтора.
В этом ритме теряют смысл временные отрезки, направленные назад. И ты бы нисколько не удивился, если бы из теней долины вышли несколько низколобых почтилюдей и присели у твоего костра.
Сама архитектоника ландшафта вряд ли так уж сильно изменилась за последние два миллиона лет. Ламагрут, как и тогда, вздымает над плоскогорьем свой немой вулканический конус; те же заревые огни пылают вдоль его гребня. И, шагая по жесткой траве к Наибор-Соиту, ты ведь чувствовал, что идешь по следам других, направлявшихся в ту же сторону.
Олдувай. Ниже нашей стоянки открывается ущелье, где недавно, после долгой ночи в осадочных пластах, вновь встретили солнце Африки костные остатки гоминидов и раннего человека. Естественно здесь начинать паломничество в Долину.
Однако за ней вдали просматриваются приготовления, что зачинались под другими небесами. Дорога к Долине пролегала через Гондвану.
5
Гондвана — само название звучит словно поэма, будоражит фантазию. Гондвана — один из наших истоков.
С начала семидесятых годов продолжается исследовательская экспедиция, не менее захватывающая, чем океанские плавания, что некогда связали меж собой материки. Мы по-новому открываем Землю. Добываются новые знания, переосмысливаются старые. Возникает общая картина, придающая связность многому, что до сих пор представлялось случайным и неосновательным. Континенты, на которых мы толпимся, творя всемирную историю, рисуются нам уже не как твердые скалы, прочно коренящиеся в недрах земного шара. Теперь мы представляем себе внешнюю оболочку планеты как некоторое число плит, что дрейфуют, подобно плотам, на вязкой мантии, постоянно меняя место и форму. И подлинная история мира оборачивается историей дрейфующих литосферных плит.
Гипотеза о материках, составлявших единое целое, а затем оторвавшихся друг от друга, напросилась сама собой, как только люди обратили внимание на согласующиеся очертания атлантических побережий Америки и Европы-Африки. Сегодня мы с помощью сложных приборов находим доказательства и читаем подробности в письменах самой планеты, запечатленных в древнем вулканическом веществе и осадках на дне океанов.
