Она откинула голову назад, уронила руки, и фиолетовый бархат соскользнул с нее на пол.
Когда после испытанных удовольствий они отдыхали в объятиях друг друга, дамой овладело желание поболтать. Она не могла более ласкаться без слов и принялась говорить обо всем, что только приходило ей в голову.
– У меня еще сна ни в одном глазу, – сказала она. – Но тебе стоит вздремнуть, ведь утром, когда взойдет солнце, ты уже будешь за три мили отсюда. Приедешь домой, и все будет как прежде. Ты не должен больше думать обо мне. О тебе говорят, что ты день и ночь сидишь над книгами. Неужели ты так ревностно изучаешь Священное писание?
– Нет, – пояснил Вальдштейн, – Я читаю исключительно латинских и греческих авторов, которые писали о военном искусстве и его истории.
– Ну, тогда ты просто кладезь учености! – иронически вскричала дама, но было видно, что она удивлена. – Я тоже когда-то учила латынь. Хочешь послушать, как я ее знаю? «Ходье» – нынче, завтра – «крас», будьте снова вы у нас. Да, милый, ходье – ты у меня, а крас, увы, уйдешь – да, к сожалению, по-другому нельзя, иначе – аликвид[24] – я попаду впросак. Насчет «попасть впросак» я тоже знала, но забыла. Не подскажешь ли мне, раз ты такой ученый?
– Дай увидеть твое лицо, тогда подскажу, – предложил Вальдштейн.
Она покачала головой, позволила поцеловать себя, а после ответного поцелуя ее мысли приняли новое направление.
– Скажи мне, милый, раз ты такой ученый, отчего это женщины так охотно и так часто впадают в грех? Если не знаешь (ведь об этом наверняка ничего не написано в твоих книгах), то я расскажу тебе о себе самой. Я грешу, потому что у меня есть на это три важных основания. Во-первых, потому что это остается скрытым от света и никто не может вмешаться в мои дела. Во-вторых, потому что Бог милосерден и, как говорит мой духовник, дает грешникам время покаяться и обратиться. В третьих, потому что так поступают все женщины, но это ты, наверное, знаешь получше меня, так ведь?
С церковной башни донеслись удары колокола. Вальдштейн сосчитал их – вышло двенадцать. И только прогудел последний удар, как откуда-то издалека послышалось приглушенное тявканье и визг собаки. Сперва Вальдштейн не обратил на эти звуки внимания – такими тихими были они, что он едва уловил их. Но потом к ним присоединилось блеяние козы, и вдруг – да уж не снится ли ему это?! Может быть, ему только почудился это плачевный петушиный вопль? Нет, сомнений быть не могло. Это был Иеремия, оплакивавший грехи всего мира.
Еще мгновение Вальдштейн лежал, словно приходя в себя после удара по голове, а потом понял все. Теперь-то он знал, где находится и кто лежит рядом с ним.
– Двенадцать часов, – задумчиво констатировала его дама. – Милый, тебе пора поспать. Вставать чуть свет, а тебе еще предстоит дальняя дорога.
Но она так и не дала ему уснуть, а продолжала болтать:
– Всего ехать шесть миль. На пятой миле ты еще будешь думать обо мне. На четвертой миле ты забудешь меня. На третьей тебе станет невтерпеж: Эй, кучер, гони! И кучер щелкнет кнутом, и гуси метнутся с дороги, крича и вытягивая шеи. Вот уже две мили осталось! Еще миля – и ты у ворот Нового Града Праги.
Как доедешь до ворот – Бык там каменный встает. Раз, два, му-у – Вот подобен ты кому!
– Замолчи, Лукреция! – сказал молодой Вальдштейн. – Брось свои выдумки! Не будет у меня длинной дороги и не поеду я через новоградские ворота…
Она подняла голову и уставилась на Вальдштейна испуганными глазами. Но все-таки еще попыталась прикрыть свое смятение легким смешком.
– Как ты меня назвал? Какое еще имя ты для меня выдумал? То я была патроном, а теперь – как ты сказал?
– А, перестань! – усмехнулся Вальдштейн. – С самого первого мгновения я знал, кто ты. Извини, Лукреция, но у меня нет охоты еще раз трястись два часа в твоей карете. Я лучше пробегу по парку, перепрыгну через ограду и буду дома!
Лукреция фон Ландек вздохнула, еще раз взглянула на него и сдернула шелковую маску. Ему явилось узкое, бледное, испуганное личико с большими глазами и длинными ресницами, острым носиком и своевольно изогнутыми губками. Губки нервно подрагивали.
– Ах, милый! – жалобно сказала она. – И как ты только додумался? И зачем ты только сделал это? О горе, теперь с тобою все кончено – ты должен умереть, а мне во всю жизнь не будет больше доброго дня.
Она вскочила, подбежала к шкафу, стоявшему у стены, и несколько секунд рылась в нем. Когда она повернулась к Вальдштейну, в руках у нее был мушкет, направленный ему в грудь.
– Вот, посмотри! – сказала она. – Я часто рисовала себе в уме эту картину: какой-нибудь человек узнает мою тайну, и вот ему уже не выйти из моей комнаты. Он на коленях умоляет меня оставить ему жизнь, но я холодна и беспощадна! Но представлять себе нетрудно, теперь же дошло до дела, а мушкет не заряжен. Я даже не умею обращаться с этой штукой и не знаю, как ее зарядить. Ведь я никогда не училась военному делу.
– Я могу показать тебе, как с ним обращаться, – предложил Вальдштейн. – Это несложно. Сперва насыпь на полку порох, только следи, чтобы его не сдувал сквозняк, потом…
Она выпустила мушкет из рук и бросила на Вальдштейна беспомощный взгляд.
– Что мне делать? – почти прорыдала она. – Милый, подскажи, что же мне теперь делать?!
– Я не должен был встречаться с тобой, Лукреция, – ответил молодой Вальдштейн. – Но раз уж это случилось, то я должен полюбить тебя и быть с тобой до конца моих дней!
Ее лицо враз осветилось, словно она только и ждала этих слов.
– Да, у нас нет другого выхода, – заявила она окрепшим голосом. – Ты станешь моим супругом и будешь молчать, охраняя мою честь до самой смерти. По званию и происхождению мы с тобой равны. И мы знаем друг о друге все, что полагается знать мужу и жене. Ты хочешь этого? Священник и два свидетеля всегда у меня под рукой.
– Да, я хочу этого, да и как иначе! Давай сюда священника и свидетелей! – воскликнул Вальдштейн так весело и громко, что Лукреция невольно съежилась от испуга.
– Тише! – прошептала она, приложив палец к губам. – Не подымай шума. Не забудь, что ты лежал в постели с дамой, которая еще не успела стать твоей женой. Не хочешь же ты, чтобы завтра об этом болтал весь город?!
Когда на следующее утро, уже после таинства бракосочетания, Вальдштейн вернулся в свою чердачную комнату, он нашел там Лейнитцера; тот стоял в углу и дожидался хозяина. Он выглядел жалким, усталым и сломленным. Судя по обилию соломы у него в волосах, на башмаках и в складках разорванной одежды, эту ночь ему пришлось провести на сеновале.
– Куда вы вчера пропали? – вскричал он, едва Вальдштейн успел затворить за собой дверь. – Вы не ночевали дома? Кто предупредил вас?!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
