бы охраной от тех неприятностей, которые вы могли бы встретить со стороны шведов, если бы мы не были посредниками между ними и вами, то не стали бы…
— Но в чем же дело, пан староста? — спросил холодным тоном, прерывая эту прочувствованную речь, Кордецкий.
— О чем же может быть речь, как не о скорейшей сдаче, — сказал ласково Калинский, как будто с глубоким чувством. — Заклинаю вас, остерегайтесь. На что похоже то, чтобы с несколькими стами людей противиться такой силе?.. Сжальтесь сами над собой, взгляните хладнокровно на то, что делаете. Вы не знаете Миллера, не имеете представления о силе Карла-Густава… вы, быть может, не верите, что ему присягнула уже вся Польша.
— О! Не вся, пан староста, — возмутился ксендз Кордецкий. — И Бог даст, от него так же быстро отрекутся, как поспешно ему присягали его новые подданные.
Староста покраснел, но, как бы не принимая этого на свой счет, продолжал:
— Вы не знаете Миллера; это опытнейший вождь, исполненный хитрости, знаний, опытности, энергии, сообразительности… Когда с ним ласковы, он добрый и мягкий и самый большой друг поляков.
Пан Замойский невольно рассмеялся.
— Эта дружба, — сказал он, — очевидна, и доказательств не требуется, генеральские возы полны польских подарков; так нас он любит, что всюду что-нибудь забирает.
— Это все клевета! Это все клевета! — возразил староста. — В этом виноваты солдаты, а не вождь.
— За солдата всегда отвечает вождь, — добавил мечник.
— Война! Такое время! — продолжал Калинский, не обращая внимания. — Повторяю, Миллер — великий вождь. Его мысль — это обеспечение Польши от нападений, ибо такова воля милостивого нашего монарха Карла-Густава. Необходимо укрепиться здесь, на границах Силезии, и мы должны поэтому занять Ченстохов, один для блага всей нашей страны. Сдача ваша незбежна, но может быть двоякой: добровольной, и тогда будет милость с его стороны, или вынужденной, тогда это повлечет за собой гнев и месть. Если мы его раздражим…
— Не смешивайте нас с собой, пан староста, — перебил строго приор, — благоволите говорить о нас особо…
Как бы не слыша, Калинский продолжал:
— Если вы его раздражите, он станет строгим и неумолимым. Будет мстить огнем и мечем. "Parcere subiectis sed debellare superbos"[5] — это военное правило. Верьте мне, отцы, нельзя терять ни минуты.
Эту речь Кордецкий выслушал довольно терпеливо, и когда Калинский окончил, мягко возразил:
— По какому праву сделано нападение на Ченстохов, скажите мне, милостивый государь; откуда вышел об этом приказ?
— Как это? — воскликнул изумленный Калинский. — Вы еще спрашиваете, по какому праву…
— Так как мы этого нападения не понимаем и даже не можем понять его причины. Его величество король шведский, — добавил приор с ударением, — не только этого не приказывал, но его воля была, чтобы мы оставались в покое и безопасности; возьмите и прочитайте.
Говоря это, он подал старосте бумагу с огромной печатью Карла-Густава.
— Что это такое? Что это? — воскликнул удивленно Калинский, схватив дрожащей рукой поданную грамоту.
Это было письмо Карла-Густава от 30 сентября, написанное в Казимире под Краковом и гарантирующее Ченстохову безопасность от наездов и нападения шведских войск.
— У генерала, наверное, есть позднейшие приказы! — возразил, прочитав, посол.
— Но мы о них не знаем, — сказал приор, — и думаем, что позднейшие приказы не могут противоречить прежнему обещанию; кроме того, считаем Миллера разбойником и зачинщиком.
Староста, обозленный, раскричался.
— Это весь ваш ответ? — сказал он через минуту.
— Весь и очень простой, — ответил настоятель.
— Так пошлите с ним ваших монахов! — крикнул староста. — Так как я его не буду передавать!
— Отцы! Кто из вас согласен? — спросил Кордецкий.
Почти все присутствующие выразили готовность, и из них двое, Томицкий и Мелецкий, были выбраны приором, и, получив предписание, отправились в лагерь. Калинский, попробовав еще раз напугать непреклонных монахов разными способами, удалился, наконец, раздосадованный и сердитый.
— Вскоре мы сюда иначе придем! — сказал он гордо, хлопнув дверью в залу.
Когда белые платья паулинов показались из монастыря, Миллер, который выстраивал своих солдат, взглянул на указанных ему Вейхардом монахов с гордостью и триумфом.
— А все-таки, — сказал он, — идут, опомнились, наконец! Вейхард только усмехнулся.
— Я был в этом уверен, генерал; у них даже в мыслях нет, чтобы сопротивляться; это простое и очевидное недоразумение.
Тотчас выслали нескольких солдат навстречу послам, и скоро отец Марцелий Томицкий стоял перед Миллером, который сидел на древесном пне, покрытом ковром с польскими гербами и, видимо, уже приготовился дать торжественную аудиенцию.
— Ну, что скажете? — спросил он, оглядывая их ласковым и ободряющим взором.
— Мы пришли, — ответил ксендз Томицкий, — выразить вашему превосходительству наше удивление: мы не можем понять, что означает первое, а теперь и второе нападение на наш монастырь, вопреки ясно выраженной воле его величества короля шведского, письма которого гарантируют нам спокойствие и безопасность. Мы не можем признать в вас начальника шведского войска, раз вы идете наперекор высочайшим приказам, и тем менее можем вступать в переговоры с вами. Принимая же во внимание…
Еще не окончил этих слов ксендз Томицкий, когда Миллер, пораженный, как громом, вскочил со своего сиденья:
— Что это такое? — крикнул он. — Вы смеете говорить мне, что не хотите вступать в переговоры со мной! Что не признаете меня вождем! Знайте, что власть моя ничем не ограничена, что с бунтовщиками я могу всюду расправляться, наказывать их, как мне угодно, и если бы вас обоих я приказал повесить на сухой вербе, у меня за это ни один волос не упал бы с головы!
— Генерал, — сказал Томицкий, — мы вовсе не бунтуем, говорим это не из дерзости и вовсе не желаем вас раздражать, но здесь дело особенной важности, оно требует внимательного рассмотрения и осторожности. У нас есть охранные грамоты, которые мы предъявляем вам, в них мы имеем ясно выраженную волю монарха…
— А я разве не являюсь для вас достойным доверия выразителем его воли? — закричал Миллер в гневе.
Монахи умолкли, генерал со злостью отвернулся от них и сказал:
— Идите себе! Идите, но предупреждаю вас, что здесь камня на камне не останется, и ваши языческие святыни не уберегут вас от моих пушек. Прочь!
Отпустив так монахов, он накинулся на Вейхарда.
— Слышал, граф? — закричал он с гневным смехом. — Слышал ты дерзость этих бритых палок; я еще должен объясняться перед ними, доказывать справедливость того, что делаю! Это не монахи, это не боязливые старцы, какими мы их себе представляли, не впавшие в детство люди, но лукавые и хитрые обманщики и плуты!
Во время этих переговоров огонь с обеих сторон не прекращался, но вследствие странного положения неприятельских войск и монастыря
