в черносошные крестьяне, а в вольные землевладельцы. И то благостыня великая!
Очень быстро вчерашние боярчата исподволь стали осваивать мужицкий труд — валили лес, рубили хоромы, готовили пашню под новый посев, чистили пожни. Приходилось работать секирой и тупицей, пешней и мотыгой, теслом и скобелем, молотом и сапожною иглой. Мяли кожи, сучили дратву, тачали и шили, гнали деготь, чеботарили, лили воск… Когда впервые пошли на ляд(*), старший брат Стефан, глянув искоса, повелел Варфоломею сурово:
— Лапти обуй! Сапоги погубишь!
Боярин в лаптях! Срамота-то какая!.. Ещё одна ступенька вниз, удар по самолюбию.
Варфоломей переобулся без слов и наравне с холопами весь день ворочал горящие комли и ветви, размазывая сажу и пот по лицу, временем поглядывая на младшего Петра — не провалился бы невзначай в какую огненную яму. Когда ставало невмоготу, читал про себя «Отче наш» или свой любимый псалом:
«Камо пойду от духа твоего, и от лица твоего камо бежу? Аще взыду на небо, ты тамо еси, аще сниду во ад — тамо еси, аще возьму криле мои рано и вселюся в последних моря, и тамо бо рука твоя наставит мя, и удержит мя десница твоя!»
Воротясь с ляда, он нестерпимо желал лечь без обычной вечерней молитвы. Но и обуреваемый сном, тихо скуля от боли, от сухого жжения опаленной кожи, Варфоломей все-таки поднялся, добрел до иконы и, встав на колени, горячо поблагодарил Господа за данные ему силы к труду. Стало легче. Одолев себя, уж и разогнуться сумел, и твердо дойти до ложа, перетряхнул слежавшуюся солому, с грустью вспоминая пуховые перины в боярском фамильном тереме, но закручиниться не поспел. Голова лишь коснулась соломенного тюфяка из грубой дерюги — нырнул в сон, как в омут…
На следующий день Стефан, глянув на обгорелые останки лаптей в руках у брата, процедил, скорее себе, чем ему:
— И лапти плесть научиться надоть!
Не ответив ни слова Стефану, пожертвовав своим сном и отдыхом, Варфоломей за две недели выучился заплетать и оканчивать лапоть, постиг прямой и косой слой, уразумел, как ловчее всего действовать кочедыком(**).
Настал тот день, когда сподобился Варфоломей участвовать в первой в своей жизни посевной. В мельчайших деталях на всю жизнь запомнил он, как торжественно насыпали в кадь и в пестери(***) припасенную рожь, как мешали с семенным зерном сбереженный пасхальный кулич, ставили свечи. Священник, взяв кропило с освященной водой, благословенной за всенощным бдением, шёл в поле и там, облачившись в епитрахиль, становился лицом на восток и совершал молитву, брал в ладонь благословенное зерно, бережно сыпал его в семена со словами «Увенчай, Господи, лето Твоими благодеяниями и поля Твои исполнятся обилием и долины покроются хлебом», кропил святой водой, трижды бросал рожь на поле, произнося:
«Благословение Твое, Господи, да сойдет на эти семена и да произрастут они и дадут обильный плод, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь».
Разувшись и повесив пестери себе на плечи, пошли вчерашние бояре вперемешку с холопами по вспаханному полю, покрестив лбы и прошептав молитвы, одинаковым движением рук разбрасывая тугие струи сыпучего зерна. А следом за ними двинулись две конные упряжки с деревянными боронами. Одну вел будущий основатель Троицкой Сергиевой обители, другую — его младший брат Петр.
Варфоломею тоже дали пройти по пашне, бросить в пушистую землю зерно, и он с замиранием сердца, хоть и неумело, взмахивал рукой и кидал разлетающуюся в воздухе горсть семян, всей кожей ощущая причастность к творению чуда воссоздания нового бытия из предыдущего, к таинству возрождения жизни из пепла.
Как вырастает из семени целое растение, никто не знает. Точно так же неуловимо и необъяснимо преображение души человека, совершаемое силою благодати Божией, где Закон самопожертвования является законом самосохранения. Семя, брошенное в землю, умирает, но дает плод, который со временем становится посевом и так преумножается. Так и у людей жизнь, сохраненная для вечности — это жизнь, добровольно отдаваемая в служение. Жертвующие своею жизнью в этом мире, сохранят ее для жизни вечной…
Ивашка вынырнул из книги, словно из воды, и долго тер глаза руками, настолько зримо представилось ему прочитанное, будто вместе с Варфоломеем мучительно переживал стыд падения в простолюдины, ходил за бороной и кидал рожь в теплую землю, покрытую пеплом пожога. Он встал, прошелся по подвалу, неслышно шевеля губами, повторяя про себя прочитанные строчки о таинстве возрождения зерна после смерти, о жертвенности, как обязательном условии вечной жизни, грубыми ножницами откусил подгоревший фитиль и снова окунулся в чтение, как в пучину, жадно поглощая детали юношеского бытия человека, ставшего при жизни святым… И вновь ему привиделось, что взирает он не на округлый полуустав, а на Стефана, ловко орудующего плотницким инструментом, беседующего с Варфоломеем.
— Благо есть, что все так окончилось! — громко проговаривает Стефан, втыкая в ствол блеснувшее лезвие секиры. — Богатство, палаты, вершники впереди и назади, седла под бирюзой, серебряные рукомои… На коне — едва ли не в отхожее место!
Варфоломей слушает раскрыв рот, не сразу разумея, что Стефан бает про ихнюю прежнюю жисть.
— Роскошь не надобна человеку, коли Господь есть в сердце! — распирает Стефана изнутри, и слова выпрыгивают оборванные, словно обугленные, без начала и связи. — А мы все силы — опасти себя от тяжести! Облегчить, от поту опастись! Алчем сокровищ, что червь точит и тать крадет! И на сём, тленном, задумали строить вечное! Московляне правы, что отобрали у нас серебро!
Стефан говорит, как рубит. Летят в разные стороны щепки из под его топора и вслед за ними — колючие, как занозы, слова.
— Срам, что, пока не свалит на тебя беда, сами не можем! Слабы духом! А надо самим! Нужно величие жертвы! Да! В монахи! — продолжает он яростно орудуя тесалом. — От роскоши, гордости, от похвал и славы — ото всего! Тогда только узришь свет Фаворский! Вот путь! Очистить себя от скверны стяжательской! Дьявол взыскует плоть, Господь — дух! И это должны сделать мы! Бояре! Мужики — они еще не вкусили благ, а мы, отравленные ими, должны сами себя изменить! Хватит сил духовно — сумеем поднять всю Русь! Все прочее — тлен. Слова не нужны. Нужны дела! Подвиг!
Ивашка не верил своим глазам. Он столько раз слышал и читал, что монашеский постриг — это удаление от мира, его отрицание… И вдруг из уст Стефана, признанного святым, слышит про подвиг монашества, как про способ поднять и сплотить Русь. Монастырское служение — не бегство от мира, а вторжение в него! И Варфоломей соглашается — нужен подвиг духовный, монашеский, обретение в себе Духа Божьего! Фаворский свет! Огонь, от коего возгорится новое величие Руси! Он, стоя на отцовской земле, уже знал — другого пути не могло быть и не будет.
Ивашка захлопнул книгу и прикрыл уставшие глаза. Неосознанные мысли не давали покоя, роились в голове, внутренний протест рождался в его душе. От этого чувства было страшно и торжественно, как на службе в страстную пятницу.
Преподобный так и не ответил на его вопрос, как спастись от навета, сберечь своё и доброе имя тех, кто тебе доверился, но поведал нечто более важное, на фоне чего все придворные интриги, письма, слухи, сказки, династические споры казались мелкими и несерьезными.
* * *
(*)Ляд — участок леса, отведенный для подсечно-огневого земледелия на окраине лесного массива.
(**)Кочедык — (также свайка) — плоское изогнутое шило для плетения лаптей. Встречались как металлические, так и костяные кочедыки, последние изготавливались из расщеплённых костей животных.
(***) Пестери — заплечные короба с лямками, плетённые из бересты.
Справка: Описание взаимоотношений
