губы.
— По-моему, лилия.
— Лотос, — подсказывает муж загробным тоном.
— Точно! — сейчас я вижу перед собой тот прямоугольник предельно чётко, каждый штрих изящного рисунка. — Серебряный лотос! — радостно восклицаю я.
Только вот мужчины мрачнеют и переглядываются почти испуганно…
Глава 8. Цветение лотоса
Ника
Радость мгновенно сползает, и я спрашиваю, внутренне холодея:
— Этот цветок… он что-то значит?
— Это логотип одного клуба, — говорит не очень радостно Аристрах.
— И, я полагаю, не того клуба, где развлекается молодежь?
— Не того, — соглашается муж. — Ты же специалист по коммуникациям, должна знать об элитных английских клубах, где собираются исключительно джентльмены.
Киваю:
— Да, имею представление. В прошлом году на политологии мы изучали их. Я писала небольшое эссе о Бильдербергском клубе[1].
— Какая ты у меня умница! — в голосе Аристарха слышен искренний восторг. — Вот «Серебряный лотос» — что-то наподобие. Только если в западных клубах заседает действительно элита. То у нас — всякие нувориши и бывшие братки.
— Ты тоже в этом клубе? — догадываюсь я.
— И да, и нет, — признаётся со вздохом. — Всё ещё числюсь неофитом. Но, кажется, меня готовы посвятить и ввести в первую ложу.
— Значит, кто-то из моих родителей состоял в «Серебряном лотосе»? — озвучиваю догадку.
— Состоять мог только отец, — вступает в разговор Глеб. — Женщин туда не допускают.
— Видимо, отец что-то знал. Хотел сбежать и спрятать это. И… меня.
Пронзает насквозь от осознания — родители, наверное, были в отчаянии. И единственный способ, который показался им верным, спрятать меня в детском доме. А там усыновят, изменят фамилию… И всё — и следа нет от прежней Ники. И если раньше моё сердце наполнялось ненавистью, когда я думала об их поступке, то теперь — преисполнялось благодарностью. Меня спасали! Как умели! Как Глеб спасал Вадима, выстрелив в него самостоятельно.
— Такой вариант не исключён, — говорит Глеб, он встаёт и начинает нервно расхаживать по комнате, заложив руки за спину. — Но, скорее всего, твой отец перешёл дорогу кому-то очень влиятельному из этого клуба. Иногда клубную карту используют как чёрную метку. Тот, кто её получит, считай труп. Это, скажем так, «нецелевое использование» атрибутики. И за такое можно получить по шапке. И нехило. Тем борзее и влиятельнее оказывается наш враг. Что плохо.
Сжимаюсь, дрожу, ещё сильнее приникаю к Аристарху, ища тепла и защиты.
— Но почему они решили действовать только сейчас? Чего ждали больше пятнадцати лет?
— План твоих родителей удался. Тебя действительно спрятали. Говоришь, директриса рассказывала тебе, что родители погибли в автокатастрофе…
Киваю.
— Наверняка, она полагала, что тебе лучше считать их мёртвыми. И это действительно так. Знай, что они живы, но бросили тебя, ты бы ненавидела их ещё сильнее.
Да, скорее всего так бы и было. Так я, конечно, злилась, что меня бросили — как любой ребёнок — но жалела маму и папу, скучала по ним, даже иногда хотела умереть, чтобы попасть к ним на небо.
А знай, что они живы…
— А они живы?
— Не исключено, — говорит Глеб. — И хорошо прятались. Но их всё же нашли. Как и тебя. Нашли и стали действовать. — Он ловит мой взгляд, всматривается внимательно, будто душу вытягивает и спрашивает наконец: — Чем занимались твои родители? Какая у них была профессия?
Пожимаю плечами.
— Мне и пяти не было. Откуда мне знать? В детский сад, где дети рассказывают о своих родителях, я не ходила. Мы вообще жили уединённо. Вспоминаю дом и сад. Там росла самая вкусная на свете земляника. Помню, мама срезала её и ставила в букетиках, как цветы. А я эти букеты объедала. Мама почти всё время была дома. Скорее всего, просто домохозяйка. Отец много времени проводил в кабинете. Вернее, когда был дома, почти всё время там сидел. Всё что-то писал. Стучал на машинке… Часто уезжал. Иногда на несколько дней. Может быть, он был журналист или писатель? — предполагаю я.
Глеб и Аристарх соглашаются:
— Отличная рабочая версия. И журналист, и писатель мог узнать, что не следовало, о ком-то из членов клуба.
— Что же это может быть за тайна, что спустя пятнадцать лет за это собирались расквитаться с ни в чём не повинной мной?
— Этого мы пока не знаем, но будем копать, — говорит Глеб. — И для начала я навещу директрису того детдома. Элина Сергеевна любезно дала адрес.
Грустно вздыхаю и хмыкаю:
— И, конечно же, не сказала, что почтенная дама умерла пять лет назад?
— Не сказала, — цокает языком Глеб. — Но это не важно, наведаться туда всё же стоит. Тем и займусь.
Он берёт кожаную куртку, что всё это время висела на стуле, машет нам рукой и идёт к двери. И тут я спохватываюсь:
— Как Алёна? Когда можно будет её навестить? — вдруг понимаю, что по-настоящему соскучилась по старшей подруге. Да и малыша не терпится увидеть.
Глеб замирает, его губы трогает тёплая мечтательная улыбка — я и не думала, что он способен на такую, и произносит дрожащим от нежности голосом:
— Уже всё хорошо. К ней можно хоть сегодня.
И, кивнув на прощанье: мол, бывайте, всё-таки уходит.
А я остаюсь один на один с хищником, который сейчас держит меня крепко и собирается полакомиться…
Словно подтверждая мои догадки, Аристарх встаёт вместе со мной на руках и несёт меня в спальню.
Укладывая на кровать, плотоядно оглядывает.
— Помнишь, Сахарок, — скалится он, — я обещал, что накажу тебя за побег?
Холодею, поджимаю ноги.
— Но не сейчас же! — возмущаюсь.
Разве он не видит, что я вся выпотрошенная, мне сейчас не до игр и наказаний… Я просто хочу свернуться клубочком и спать. А лучше — взять клубничное мороженое и запустить какой-нибудь сериал…
Отвлечься, перебить чем-то паршивое послевкусие недавнего разговора, приглушить болезненные воспоминания.
— Именно сейчас, — говорит он.
Беспощадный, бездушный эгоист.
