забывать ни позднее студенчество в Сараево, ни ее короткую счастливую супружескую жизнь с профессором Гроховяком в том же городе, в похожем особняке эпохи австрийского Сецессиона. Потом одноэтажное, глухонемое здание на улице Маршала Тито, в Сремски-Карловцах, где она жила одна до пожара. Наконец, этот дом, где мы сейчас, я мог бы обойти его весь с закрытыми глазами.
С домом я знаком дольше, чем с хозяйкой. Когда-то он был во владении Джордже Яйчинаца, удивительного создания, которое в юности меня по-сократовски совращало. Вместе с потерявшимся котенком, за стеной, нависавшей над одичавшим кустарником, обретался и я, мягкосердечный изверг, и какое-то время редко оттуда выбирался. Яйчинац был предатель, говорят, он водился с венграми, а после той войны, слабый и вероломный, во время одного допроса он схватил остро отточенный карандаш следователя, с графитным кончиком, который наверняка бы оказался в мозгу, и воткнул его себе в нос.
Факт, но он выжил, был прикован к инвалидной коляске, с отнявшимися ногами, лишенный имущества и гражданских прав. О нем заботилась служанка, которая его и любила. Она была единственной связью между домом и остальным миром, если не считать бродячих кошек и меня. Да, и еще одного цыганского барона, который приходил время от времени и выходил, спрятав под пальто что-нибудь антикварное, купленное за гроши. И у всех нас был строго назначенный пароль для узнавания, что-то вроде подписи, которую выстукивали азбукой Морзе, дверным молотком, после чего тяжелые двери легко открывались.
Однажды я, задумавшись, ошибся и услышал: «Сию минуту, дорогая!» Дверь открыл сам господин Джордже, стоявший на своих ногах, в метрах от инвалидной коляски! Он впустил меня внутрь, не произнеся ни слова. Я замер, утратив дар речи, а хозяин спокойно подошел к коляске, сел в нее, словно ничего не случилось, словно пересказывая старый сон, и я больше ни в чем неуверен. Женщине, которая сразу же появилась с корзинкой в руках, он отпер дверь, не сходя с колес. Я не пытался что-нибудь понять. С благодарностью принял предложенный травяной чай, успокаивающий взбудораженный желудок.
Он давал мне уроки химии, истории искусств и литературы. Тот паннонский пейзаж, который я везде таскаю с собой (сейчас он кнопками прикреплен над кроватью), известного Антала Ковача, 1941 года, это его подарок, который я получил, когда он закончил давать уроки. Это, и еще драма, которую он написал, не имея возможности ее опубликовать, и его разрешение напечатать под моим именем. Двери дома Джордже Яйчинаца после окончания уроков закрылись для меня навсегда. Когда я с ним познакомился, с ним и его женой, они уже были далеко не молоды, долгие годы тихо угасали, может быть, я повел себя не так, как надо, может быть, сказал что-то не то, а, может быть, жена стала тяжело болеть, в общем, уроки закончились. А еще, прогуливаясь и невинно шпионя, я видел того молчаливого цыгана и еще каких-то типов, исчезающих за дверью, глухо переговаривающихся на смеси сербского, цыганского и венгерского. Я не хотел себе признаться, что при этих встречах всегда чувствовал ревность. Я слышал, что под конец жизни Джордже Яйчинац все продал и раздал цыганам, оказался в каких-то трущобах с экзотическим названием, вроде Бангладеш или Шанхай, которые росли вокруг городской свалки, что его убили из-за карманных часов, и ему пришел конец в смрадном мусоре. Чего только не говорили.
И хотя я все это знал, когда постучал газетой в дверь к Девочке, все равно надеялся, что мне откроет именно он, я вспомнил пароль, похожий на стук дятла, безошибочно повторил его, но это ключ подходил и к другим замкам.
Вы давали объявление? — спросил я.
Картины из жизни Богдана Шупута (V)
Набережная Дуная
— линогравюра, 20x15-
Введение в свидетельство о смерти
Действительно, у Эвицы больше не было сил терпеть грубиянов, и вскоре вместе с сестрой она переезжает куда-то на Дунай, недалеко от офицерского дома, но ближе к мосту Королевича Томислава. Теперь надо представить себе тихий домишко, на крыше поселились голуби-вяхири, с ядовитыми коготками, залетающие на чердак и вылетающие из него сквозь два ровных прямоугольных отверстия на фронтоне. Болезненного хозяина дома почти никогда не видно. На окнах опять множество легких цветов, тени иные, да и матери стало легче. Дунай прямо здесь, в жару можно, образно говоря, отодвинув цветочный горшок, опустить в воду босые ноги.
Богдан все еще учится живописи в Белграде. Приезжает, когда получается. Вот он, в открытом окне, обнаженный до пояса, мышцы напряжены, на коже пупырышки, как при ознобе (осень), после утренней зарядки, немного запыхался в ритме вивальдиевского бриза. Река желтая, вода поднялась, Телеп и Лиманы можно легко спутать с Венецией или с затонувшей Атлантидой.
Богдан озабоченно прислушивается к шуму воды и закрывает окно, заслышав шаги матери, и поэтому не видит, как Пал шагает по берегу в грязных сапогах, с какими-то полусумасшедшими родственниками жены, которые его на ходу колотят. Пал не обращает внимания, спешит, тянет за собой залатанные сети и примитивные адские капканы на крыс. Оброс желтой бородой, не брился с неделю. Он безработный, и потому решил поохотиться, вместе с этими, что его кроют на все корки, на ондатру (ее полно в старом канале, куда они и направились), ловит, свежует и продает окровавленные шкурки и отрубленные крысиные хвосты. Живет с отцом, но отношения плохие. Останавливается, одной рукой сворачивает сигарету, а те двое олухов валятся в грязь. Богдан закрывает створки окна. Пал поднимает глаза на скрип. Они друг друга не видят. Вся сцена производит впечатление постановочной.
(Зимой сорок третьего года Палу опять придется выйти на реку, потому что лишняя вода, плещущаяся в желудках детей, уже не помогает обмануть голод. Он будет раскалывать лед и входить в воду до подмышек, будет тянуть сеть руками, вот способ что-нибудь поймать, и, в первую очередь, скоротечный туберкулез. Какие-то дети, прямо через дорогу от старой квартиры семейства Шупутов, будут кататься по льду, какой-то ребенок почти провалится, когда ослабеют морозы. Но в том доме больше не будет диких голубей. Или их приручат, или кто-то передушит их голыми руками. Это мы рассказываем, чтобы нас не упрекнули в том, что мы пропустили одно время года, что пластинку бесконечно заедает).
Наводнение в Нови-Саде
В марте сорокового года в Нови-Саде случится страшное наводнение, люди будут сидеть на черепичных крышах и дымовых трубах, на работу добираться на лодках, рыбы будут кусать детей за уши. Тем летом ударит страшная жара,
