Так оно на самом деле и было. В борделе «У чёрной Эуфемии» интеллектуал, эстет Альфонсо Фуэнмайор, увлекшись философией в будуаре, потерял единственный экземпляр драмы Рамона Виньеса, его «опера магна», над которой каталонец трудился многие годы. В мусорном баке на другой день друзья отыскали лишь несколько измятых, чем-то залитых страниц.
23
О своих друзьях той поры Гарсия Маркес скажет журналистам после получения Нобелевской премии: «Они сыграли решающую роль в моём интеллектуальном становлении, они направляли мои читательские пристрастия, справедливо ругали, хвалили, помогали во всём. Я очень серьёзно отношусь к мужской дружбе, ценю её. И самое важное то, что, как бы ни поворачивалась жизнь, как бы ни складывалась судьба того или другого, они продолжают оставаться моими лучшими друзьями».
— Маркесу чрезвычайно повезло с друзьями, с окружением, — говорил мне Хулио Кортасар в интервью на набережной Малекон в Гаване в феврале 1980 года. — Вообще-то надо сказать, что в том числе и сама литературная почва сороковых — пятидесятых годов в Латинской Америке была плодородна. Причин много — и немыслимое на другом континенте смешение рас, национальностей, традиций, обычаев, темпераментов, устремлений, и сама история Южной Америки с переворотами, катаклизмами… И у нас в Буэнос-Айресе собирались компании интеллектуалов, были кружки, литературно-художественные объединения — но не такие, как в Барранкилье в Колумбии, о чём я, ещё живя в Аргентине, слышал и чему завидовал.
«Группа молодых кутил, — пишет в книге „Те времена с Габо“ Мендоса, — ведущих весьма вольный и бесшабашный образ жизни, „заражённых бациллой литературы“, к которым Габриель примкнул в Барранкилье, сегодня скрупулёзно изучается в университетах Европы и Соединённых Штатов специалистами по латиноамериканской литературе. Для них Гарсия Маркес возник именно из этой живописной литературной среды, которая называлась Группой из „Пещеры“. Это было в начале 50-х годов одним из наиболее плодотворных литературных объединений Латинской Америки. И на самом деле сыграла решающую роль в формировании Гарсия Маркеса. Состояла Группа из молодых людей — загульных, юморных, непочтительных, экстравагантных, типичных карибцев, не относящихся серьёзно даже к самим себе».
А вот как сам Гарсия Маркес вспоминает то время:
«Наша компания образовалась стихийно, под воздействием некой силы притяжения, но с учётом общих идеалов, ещё неясных, малопонятных и нам самим. Нас часто спрашивали, как мы, такие все разные, непохожие друг на друга, держались вместе и даже не ссорились. Мы фантазировали, юлили, чтобы не открыть чужим, что на самом деле разногласия среди нас были, нередко и не слабые. Но важно, что мы всегда или почти всегда понимали причины этих разногласий. Мы знали, что слывём в городе за небездарных, эксцентричных молодых людей, средним между карбонариями и анархистами. Возможно, потому, что мы громко и открыто заявляли о своих политических убеждениях, которые тогда ещё и убеждениями не были. Но считалось, что Альфонсо — ортодоксальный либерал, Херман — свободный мыслитель, философ, Альваро — вольный анархист, а я — убеждённый и непоправимый коммунист, в том числе и на этой почве дважды пытавшийся покончить с собой. Но факт тот, что мы были бедны, как церковные крысы, и единственное, что у нас было — так это чувство юмора.
Наши споры до хрипоты, взаимные резкости и грубости оставались между нами. Мы забывали о них, лишь только вставали из-за стола или когда среди нас появлялись другие люди. В кафе „Лос Альмендрос“ однажды поздно вечером я получил урок, который запомнил навсегда. Мы с Альваро пришли позже и с ходу включились в жаркую дискуссию о Фолкнере. За столом сидели и Херман с Альфонсо, но они хранили гробовое молчание. А мы с Альваро спорили и орали, как сумасшедшие. И пили, конечно, мы всегда пили. В тот вечер, разогретый выпитым, в качестве последнего аргумента по поводу „Шума и ярости“ (роман Фолкнера. — С. М.), кажется, я привстал и ударил Альваро кулаком в лоб. Мы уже готовы были выбежать на улицу, чтобы там, за углом продолжить дискуссию один на один, но Херман Варгас остановил нас и невозмутимо заявил: „Первый, кто встанет из-за стола, навсегда проиграл в споре“. Мы были дико самонадеянны, энергичны, отважны, мы готовы были противостоять целому миру! Чего мы только не вытворяли! Единственной женщиной, допущенной в компанию, была Мейра Дельман, директор замечательной библиотеки департамента. Она пробовала свои силы в поэзии, но она редко принимала участие в наших спорах. А вечера, которые у себя устраивала Мейра, на которых собирались и никому не известные, и уже знаменитые писатели, художники, журналисты, были поистине незабываемы! Ещё мы дружили, но недолго и как-то спорадически, с Сесилией Поррас, которая наезжала из Картахены. Девушка свободных взглядов, она принимала участие в наших ночных эскападах, её не смущало, что кто-то может увидеть её в ночном бистро среди пьянчуг или даже в доме терпимости, которые она также посещала вместе с нами…
У нас были обширные знакомства — среди ремесленников, механиков из ближайших гаражей, мелких служащих… Наиболее запоминающимся был квартирный вор. Он приезжал на наши сборища ближе к полуночи: гитаны в обтяжку, теннисная майка, бейсболка и чемоданчик с его профессиональными инструментами — набором отмычек и всем прочим. Однажды его сфотографировал человек, дом которого тот обчистил, и опубликовал фотографию в прессе, объявили розыск. Но наш приятель-вор был настолько симпатичным, что ограбленного буквально завалили возмущёнными письмами в защиту „бедного воришки“! У этого нашего вора были безусловные литературные способности, он любил поэзию и вообще литературу, искусство, он так слушал наши споры, будто боялся пропустить даже слово. И он был дико обидчивым автором любовных сонетов, которые читал, правда, в наше отсутствие, потому что стеснялся, особенно ехидного Альфонсо Фуэнмайора, посетителям кафе. А после полуночи он всегда уходил на работу в дорогие кварталы города. Время от времени он приносил нам с работы подарки — иногда пустячки, а иногда и симпатичные и недешёвые ювелирные украшения, которыми мы баловали наших многочисленных подружек. Если какая-нибудь книга на книжном развале, пусть даже очень дорогая, нравилась, он покупал её и дарил нам…
Наши встречи, наши споры были, безусловно, плодотворны, хотя и отпугивали многих. Однажды на исходе ночи мы так разорались, споря о Дос Пасосе, что одна из гетер квартала Гато Негро крикнула нам из окна: „Эй, парни, если вы и трахаетесь так, как вопите, то цены вам нет, и я готова давать бесплатно!“ Нередко мы встречали рассвет в безымянном борделе китайского квартала, где жил и работал Орландо Ривера. Он писал фрески. Никогда в жизни не встречал более эксцентричных людей. У него была козлиная бородка и взгляд лунатика. С детства он почему-то внушил себе, что он — кубинец. Кончилось тем, что он в конце концов им стал. И это ему шло. Он говорил, ел, стригся, одевался, танцевал, любил женщин, как кубинец. И умер кубинцем, так никогда и не увидев Кубы. Он практически не спал. В какой бы поздний или ранний час мы к нему не завалились, он, взъерошенный, испачканный краской, иногда отупевший от марихуаны, спускался со стремянки и что-то лепетал на языке мамби. Мы с Альфонсо приносили ему газеты и читали вслух, потому что у него самого не хватало терпения их читать. У него были прекрасные карикатуры… Барранкилья тех лет была не похожа ни на один другой город. Особенно с декабря по май, когда воздушные потоки с севера побеждали инфернальную жару, испепелявшую город летом. В это чудесное время над патио, кафе, террасами веял свежий ветерок, были открыты настежь двери отелей и портовых забегаловок, где часами просиживали в ожидании клиентов ночные бабочки… На пристани играл духовой оркестр, музыку перекрикивали таксисты, обсуждавшие футбольный матч, из порта доносились крики моряков и гудки теплоходов… Одним из самых гостеприимных мест в городе в это время было таверна „Рим“, в которой собирались беженцы-испанцы. Она была открыта всегда, а потому предусмотрительно не имела дверей. Правда, крыши там тоже не было. Но даже в дождь никто не жаловался, и это не было помехой перекусить там омлетом с картошкой, поговорить о делах, обменяться новостями… Я был самым бедным в нашей компании, часто без крыши над головой в буквальном смысле слова, и, скрывшись в глубине „Рима“, писал до рассвета».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
