он достаточно жесткий и стремится все контролировать. Зато за месяц работы с ним я узнала больше, чем за все годы учебы в университете. Похоже, они с твоим дедом достаточно близки. Что их связывает?
– Дэнни, – произносят они одновременно и смеются. Джулс чувствует, как между ними проскакивает искра.
Адам водит ногой по пыльному деревянному полу.
– Встретились в клинике, когда проходили реабилитацию. Дед говорил, что Дэн – единственный, кому можно было доверять.
«Реабилитация»? Джулс хлопает глазами. Неужели и Эллис тоже? Надо же, ее соратники – поголовно бывшие наркоманы и алкоголики. Впрочем, мысль быстро переключается с клиники на Адама, который стоит очень близко. Слишком близко. Джулс осторожно делает шаг назад и поворачивается к противоположной стене, где висит десяток картин.
– Ничего себе! Не возражаешь, если я взгляну?
Парень жестом показывает, что он не против.
Точно так же, как настоящий Адам отличается от созданного прессой образа, работы в студии совсем не похожи на изображения на стенах его домика. Абстрактные мрачные полотна создают впечатление дикого и манящего танца. Хаотичные резкие мазки в серых, темно-коричневых, зеленых и черных тонах и разные текстуры символизируют горе, жестокость, смерть и разрушение. Джулс чувствует, как начинает кружиться голова, а по спине стекает струйка пота. Полная жуть. Как ей теперь здесь заснуть? Вопреки желанию выбежать из мастерской и укрыться где-нибудь в безопасном месте, она подходит к картинам ближе, чувствуя себя так, словно приближается к чему-то опасному – как будто собирается тронуть горячую плиту.
Адам стоит позади нее, прислонившись спиной к тонкой деревянной балке, и наблюдает за ее реакцией. Правда, Джулс его больше не замечает. Он слился с фоном, фигура расплывается, сметенная с пути мощью его творений. Теперь Джулс понимает, как родился образ, нарисованный прессой. Адам Чейс под героином. Плохой мальчик, любитель вечеринок, разгуливающий в обнимку с полуодетыми девицами. Адам, балансирующий на краю пропасти.
Джулс холодеет. Она смотрит на парня по-другому, через призму его искусства, свидетельствующего о боли и страданиях. Веселые картинки из домика теперь кажутся просто ширмой, прикрывающей настоящего Адама.
Джулс медленно поворачивается, пытаясь подобрать правильные слова.
– Эти работы полны боли. Так отличаются от…
– Да, – перебивает он, подходя ближе. – Благодаря им я прославился и едва не погиб. Я создавал их, пребывая в аду. Марго понимала это лучше, чем кто-либо другой, и воспользовалась ситуацией. Я с детства страдал от депрессии. Теперь лечусь, принимаю лекарства. А тогда… – Голос Адама хрипнет. – Мадемуазель де Лоран наживалась на моем состоянии. Впрочем, я сам ей позволил. Она знала, что я создаю лучшие и приносящие наибольшую прибыль полотна, когда нахожусь на самом дне, и делала все возможное, чтобы там я и оставался. Моя зависимость от героина стала гарантией ее успеха. Разрушение весьма популярно у покупателей. А саморазрушение… Ван Гог знал об этом лучше других. Глядя на такое, люди забывают о собственных пороках. – Адам щурится, словно пытаясь отогнать приближающихся дементоров.
Джулс слушает его и чувствует, как по коже бегут мурашки. Возможно, Дэн прав. Наверное, возвращение Адама «на место преступления», к прошлой мрачной жизни, ознаменованной присутствием Марго де Лоран, – не лучшая идея. Хватит ли у него сил не сорваться? Стоит ли картина, которую хочет разыскать его дед, подобного риска?
Адам отворачивается, будто понимая, что рассказал о себе слишком много.
– Возможно, я лезу не в свое дело, – начинает Джулс, – но стоит ли тебе возвращаться к…
Взгляд парня становится жестким, и она осекается.
– Я должен. Во-первых, ради деда. А если уж быть до конца откровенным, после четырех лет добровольного изгнания пора взглянуть в глаза своим страхам, доказать себе, что я могу вернуться в реальный мир, в мир искусства, которому принадлежу. Так что я не отступлю.
Он поворачивается к стене с картинами.
– Иди сюда. – Адам подводит Джулс к большому полотну в дальнем углу студии. Она подходит ближе.
Огромный небоскреб наклонился вбок. Вдоль его края, словно по бульвару, прогуливаются хорошо одетые женщины в мехах и драгоценностях, ведя на поводках пуделей. Важных дам окружают попрошайки, бездомные и проститутки, на их лицах боль и отчаяние. Случайные зеваки, автомобили, такси и велосипеды свалены вокруг небоскреба в кучи, словно готовые к расфасовке по банкам шпроты. Богатые дамы не обращают на них внимания. Страдание наталкивается на безразличие в зажатом в тесные рамки городском аду.
– Расскажи об этой картине, – шепчет Джулс. «Тебе оно надо?» – спрашивает внутренний голос.
– У каждого холста своя история. Этот я назвал «Кошмар на Пятой авеню»[11]. – Адам смеется и вдруг резко замолкает. – Я никогда не объясняю, почему изобразил то-то и то-то. Не имеет никакого значения. Посмотри на полотно. Не описывай, что видишь, скажи, что чувствуешь.
«Я чувствую, как твоя рука касается моего плеча и мешает мне сосредоточиться. А запах терпентина[12] разъедает мне ноздри, вот только я скорее умру, чем пожалуюсь».
Джулс хочет что-то сказать, но не может подобрать слов. Адам смотрит уже не на нее, а на картину. Его лицо мрачнеет, словно он заново открывает для себя каждую жуткую деталь, видя ее глазами Джулс.
– Прежде чем приехать сюда, – начинает она тихо, – я несколько недель изучала искусство периода холокоста. Работы немецких экспрессионистов, и в частности Эрнста Энгеля – все, что он написал до «Женщины в огне». Твоя техника напоминает его манеру работать: хаотичные злые мазки, дышащие страстью и притягивающие взгляд. Он тоже изображал меняющийся и охваченный тревогой Берлин. Не могу описать, что я здесь вижу. Но чувствую себя так, словно внутри только что начал извергаться вулкан. Горячая лава движется под кожей, и я не в силах ее остановить. – Она смотрит Адаму прямо в глаза. – И не хочу. Это зловещее полотно наводит на размышления. Выдающаяся работа.
Лицо Адама смягчается – словно солнце выглянуло из-за грозовых туч. Он смотрит на Джулс, и у нее такое ощущение, что воздух вокруг них становится плотнее. «Правила. Помни о правилах».
– Мне многие льстили, потому что я внук Эллиса Баума, – с горечью говорит Адам, водя носком ботинка по полу. – А ты, кажется, говоришь искренне, не втираешь какую-то чушь. Мне это нравится. – Адам засовывает руки глубоко в карманы и шевелит пальцами, словно ищет мелочь. Затем отводит взгляд. – В холодильнике есть вода, ванная – в дальнем углу. Я встаю рано, вместе с собаками. Если услышишь около дома громкие шаги – не пугайся, это всего лишь я.
Он делает шаг назад, а затем направляется к двери. Слова застревают у Джулс в горле.
– Добрых снов, – говорит Адам. –
