– Не жалей о тех, кого покинула… – София вздрогнула и отступила на шаг. – Не жалей о тех, кого покинула…
– Откуда ты здесь? – дрожащим голосом спросила София.
– Не жалей о тех, кого покинула…
– Почему? – прошептала она.
– Мисс Тимс! – раздался суровый голос.
Девочка обернулась. У входа в рубку стоял капитан Размышляй.
– Мисс Тимс, у вас все в порядке?
София вновь поискала взглядом Минну, но та исчезла бесследно. Девочка покачала головой, чувствуя себя совсем сбитой с толку.
– Спасибо, капитан. Я просто… мне показалось, я что-то видела. Или кого-то…
Капитан Размышляй внимательно посмотрел на нее.
– Последние десять лет я каждый год плавал в Севилью, – проговорил он затем. – Там ходят слухи о новой напасти, тянущейся из Темной эпохи.
– О чем вы? – спросила София, и горло почему-то перехватило.
– Из чащи шипоносцев повадились возникать призраки. Они уводят за собой живых. Те скрываются в темном лесу, и больше их никто никогда не видит.
София молча ждала продолжения.
– Папские государства стали не такими, какими им следует быть. Они более не соответствуют Истинной эпохе, – сказал капитан.
И добавил, помолчав:
– Там теперь изобилуют опасные наваждения. Кому, как не тебе, это знать! – И процитировал святое писание: – «Любое твое видение есть ложь, любой предмет есть иллюзия, любое чувство эфемерно, как сон».
– Се есть истина Амитто, – задумчиво пробормотала София.
Только разум против этого восставал. Поверить, что милое видение, приведшее ее сюда, – жуткий призрак родом из Темной эпохи? Нет, невозможно!
– Доброй ночи, капитан Размышляй.
Распрощавшись, она повернулась к нему спиной и направилась к себе, в седьмую каюту.
18
Дорога в Авзентинию
15 марта 1881 годаРубио умер на шестой день. Ильдефонсо и Эль Сапо – через сутки после него. Мы с Бронсоном предлагали им еду и питье, но все оставалось нетронутым, в то время как наши тюремщики бесстрастно взирали через решетку. Еще несколько дней нас самих цепенил страх заболеть. Думается, от одного этого страха я временами утрачивала аппетит. Жуткое зрелище – трое взрослых мужчин медленно убивают себя, уходят из этого мира так, словно никогда и не принадлежали к нему!
Однако день шел за днем, и мы с Бронсоном постепенно пришли к выводу, что зараза некоторым образом нас миновала. Я была напугана и почти утратила мужество, но жажда жизни не покидала меня. Ежеутренне по пробуждении я первым долгом тянулась к лицу Бронсона: нет ли на нем знаков усталого безразличия, то бишь первых симптомов лапены? По счастью, я видела на лице мужа лишь зеркальное отражение собственной жгучей тревоги. Бронсон точно так же, как я, жаждал вырваться на свободу, скорее покинуть зачумленный континент… вернуться к нашей дражайшей Софии…
Мы в первый же день нажали кнопочку на часах Рена и в дальнейшем повторяли это каждый день. Ничего не происходило. Я продолжала надеяться, что он прибудет за нами: имея такой корабль, как «Гнездышко», почему бы и нет? Вероятно, мои надежды были наивны…
Еще наивней было рассчитывать, что тюремщики раскроют нам двери, как только убедятся в нашей невосприимчивости к болезни. В самом деле, зачем бы им держать нас в карантине, раз лапена нас не брала? Увы, на восьмой день, когда люди шерифа в золотых масках вынесли тела и похоронили их на равнине возле тюремных стен, мы поняли всю глубину своего заблуждения.
Нас посетил шериф и с ним еще двое. Один – писец в черной мантии, с переносной подставкой для письма: он слово в слово записал весь наш продолжительный разговор. Второй был невысок, тучен и облачен в красное с белым. Подобно людям шерифа, он носил клювастую золотую маску, а на груди – великолепной работы золотой крест на такой же цепи. Насколько я поняла из объяснений шерифа, это был муртийский священник. Разговор шел через зарешеченное окошко. Священник задал нам множество вопросов, неизменно держа пухлые, не слишком чистые руки благочестиво сложенными на выпуклом животе.
– Назовите свои имена и происхождение.
– Минна и Бронсон Тимс из Бостона, что на Новом Западе.
– Почему твой муж не отвечает? – поинтересовался священник.
Маска скрывала выражение его лица, но в голосе слышалось неодобрение.
– Он не говорит по-кастильски.
Последовала короткая пауза.
– Ладно, – проговорил он затем, и ясно стало: вовсе не ладно. – Что привело вас в Папские государства?
– Мы приехали разузнать о судьбе нашего друга, Бруно Касаветти. Несколько месяцев назад он прислал нам письмо – судя по всему, отсюда, из Муртии. Он в самом деле сюда приезжал? Не будете ли вы так добры указать нам, где он теперь?
Эти слова породили некоторое смятение. Трое взялись советоваться между собой; они говорили слишком тихо и быстро, так что всего разговора я уловить не смогла. Удалось расслышать лишь имя Розмари и слово «брухо», означавшее на их языке ведьму или колдуна. Оно прозвучало несколько раз.
Когда священник вновь повернулся к нам, было похоже, что они уже вынесли некоторое решение, ибо направление допроса переменилось.
– Какими заклятиями или темными чарами вы отвращаете от себя немочь?
Я до того не ожидала ничего подобного, что промешкала с ответом.
– Что он говорит? – спросил Бронсон.
– Спрашивает, какими заклятиями мы отводим от себя лапену, – в ужасе ответила я.
– Судьбы благие! – пробормотал он. – Недоброе затевается…
Я повернулась к священнослужителю:
– Ваши вопросы приводят нас в недоумение. Мы не верим ни в чары, ни в колдовство, ни в потусторонние силы. И не больше вашего понимаем, почему нас миновала зараза, постигшая наших спутников. Для нас это такая же тайна!
– Значит, не верите в колдовство? – жестким голосом спросил клирик. – Беретесь отрицать существование столь ужасного зла?
Я поняла, что совершила ошибку:
– Простите мой скверный кастильский, я не так выразилась. Мы уже сами не знаем, во что следует верить! Нам слишком мало известно как о болезни, так и о средствах против нее. Я лишь пыталась сказать, что мы никакого понятия не имеем ни о чарах, ни о темных искусствах.
Церковник и шериф опять начали совещаться. Писец прилежно делал пометки. В этот раз я вообще ничего не уловила из тихого разговора. Когда же священник вновь повернулся ко мне, в каждом его движении так и сквозило: «меня это больше не касается». Как же я испугалась!
– Ваш приговор, – сказал он, – будет вынесен завтра к полудню. Шериф вам объявит его.
И, более не добавив ни слова, клирик повернулся и зашагал прочь, а за ним – двое других.
– Пожалуйста!.. – крикнула я им в спину. – Пожалуйста, выпустите нас, и мы поклянемся никогда больше не возвращаться! Мы же не больны! Мы никаких неприятностей вам не доставим!..
Они и виду не подали, что услышали. Ушли по направлению к Муртии, даже не замедлив шага. За ними постепенно опало облачко пыли…
Облегчение от того, что лапена нас миновала, уступило место сдерживаемой панике. До самого вечера Бронсон пытался расшатать железные прутья, вмурованные в каменную кладку, я же вытащила из сумки эту тетрадь и начала делать записи. Мои раздумья поневоле приняли мрачный характер. Я осознавала, что дорога к спасению нам отрезана и что жуткая судьба, постигшая Бруно, не минует и нас. Я, конечно, не сожалела, что мы откликнулись на его зов; жаль лишь, что мы примчались со всей поспешностью и тем подвергли опасности самих себя. Стоило подольше задержаться у Джильберто Хереза. Да еще и выслать кого-нибудь вперед – пусть бы разведал, что тут стряслось. Можно было и воззвать к церковным властям Севильи, дойти до епископа…
С такой обзорной точки, как тюрьма в Муртии, любой иной порядок действий выглядел разумней того, который мы предприняли в действительности.
Когда начало смеркаться, Бронсон оставил бесплодную борьбу с решеткой и отошел от окна, я же отложила перо. Я совсем потеряла счет времени, блуждая в темных лабиринтах несбывшегося, пока наконец Бронсон не пробудил меня к настоящему. Мы с ним сидели в густеющей темноте, переплетя руки, и молчали. Наши мысли, однако, вместе устремились в прошлое, туда, где остались София, Бостон и весь наш мир. Потом солнце скрылось за горизонтом, и вместе с ним померкли наши надежды.
Потянулись нескончаемые часы ожидания… Как же мы удивились, заслышав легкие шаги, приближавшиеся к тюрьме. Неужели это уже шериф спешил объявить нам приговор?.. Поднявшись, мы подошли к зарешеченному окну. Однако увидели не шерифа. К зданию подходила девочка лет двенадцати или тринадцати, не более.
Она была одета в длинное платье, голову покрывала шаль. Приблизившись к окошку, она опустила край шали, чтобы мы могли рассмотреть ее, пользуясь остатками света.
Она спросила по-английски, с легким акцентом:
– Значит, вы друзья Бруно?
– Да, – ответила я удивленно и… вспомнила его письмо. – А ты, наверное, Розмари?
