С другой стороны, письмо безымянных казаков, учителей и студентов против показа спектакля «Лолита» в Музее современного искусства «Эрарта» и отмена этого спектакля, а также отмена выставки “Icons” М. Гельмана в Санкт-Петербурге свидетельствует о том, что границы автономии художественной культуры являются еще зыбкими, поскольку протесты агрессивно настроенной кучки консерваторов и националистов превращаются в цензурные запреты для чисто художественных событий. Художественная культура в этой ситуации проявила слабость, безволие и неумение противостоять провокациям извне, претендующим решать, что является искусством, а что – нет, тогда как это вопрос сугубо профессиональный для специалистов художественной культуры. Впрочем, русская художественная культура еще не научилась бороться за автономию и отстаивать свои права, поскольку автономия дана была ей «сверху» во время перестройки, как «Манна Небесная», а общество имеет слишком низкий уровень толерантности, чтобы терпимо относится к альтернативным ценностям.
Протесты консерваторов и националистов свидетельствуют также о том, что художественные ценности тесно связаны с религиозными и моральными ценностями, особенно у низко образованных групп населения, поскольку их претензии к художественной культуре носили не художественный, а религиозный (оскорбление чувства верующих) и моральный (пропаганда педофилии среди несовершеннолетних) характер.
Художественная культура производит символические системы, в рамках которых те или другие произведения наделяются смыслом и ценностью, а также гомологичные им диспозиции или ценностные ориентации. Художественные ценности, инкорпорированные в «умы
и сердца», позволяют не только различать, видеть, наделять смыслом и ценностью художественные произведения, но и обогащают визуальный опыт, позволяющий «видеть или верить, пролить свет, сделать эксплицитным, объективированным опыт, в большей или меньшей степени спутанный, не ясный, не сформулированный и даже не формулируемый, о природном и социальном мире и тем самым заставить его существовать»[73].
Восприятие, оснащенное художественным опытом, видит мир не как объективную реальность, но символически насыщенным. Смысловой и формальный контекст восприятия становится многомерным и ассоциативно многообразным. Мировосприятие и есть восприятие сквозь призму культурных ценностей, культурных кодов, символических систем.
Вряд ли можно беспристрастно, холодно и объективно воспринимать Санкт-Петербург, если вы впитали в себя петербургский миф (архетип) из произведений А. Пушкина, Н. Гоголя, Ф. Достоевского, М. Добужинского, А. Остроумой-Лебедевой.
«Манэ, например, совершает действительную символическую революцию, по образу некоторых больших религиозных или политических пророков. Он глубоко трансформирует видение мира, т. е. категорий его восприятия и оценивания, принципов конструирования социального миря, определения того, что важно, а что нет, что заслуживает быть представленным, а что нет. К примеру, он вводит и внедряет представление о современном мире, о мужчинах в цилиндре и с зонтом, о городском пейзаже в его ежедневной тривиальности. Это идет в разрез со всеми иерархиями, одновременно интеллектуальными и социальными, которые идентифицируют самого благородного (заслуживающего в этом своем качестве быть представленным) с самым старым, античными одеяниями, гипсом художественных ателье, обязательными сюжетами из греческой или библейской традиции и т. п. В этом смысле символическая революция, совершающая переворот в ментальных структурах, глубоко проникая в головы, – чем объясняется резкость реакции критиков и буржуазной публики – может быть названа революцией par excellence»[74].
В отечественной истории подобные символические революции совершали передвижники, мирискусcники, русский авангард. Каждая из этих школ вырабатывала собственную художественную систему, которая ниспровергала предшественников и предлагала новое видение, новые ценности и принципы мировосприятия. Достаточно повесить на одной стенке «Над вечным покоем» И. Левитана, «Город» М. Добужинского и «Красную конницу» К. Малевича, чтобы в этом убедиться.
Русский музей легитимирует систему художественных ценностей, исторически сложившуюся и выстроенную в соответствии с принципами государственной политики. Он дифференцирует и структурирует художественные произведения (ценности) по времени, стилям, школам, авторам. Он выстраивает иерархии – чем ближе к центру экспозиции, тем более значимым является период, стиль, школа. Чем большее экспозиционное пространство занимает автор, тем выше его художественная ценность и, следовательно, символическое значение в отечественной культуре.
Эту иерархическую структуру художественных ценностей, обоснованность и незыблемость которой гарантирует размер музея («самый крупный в мире музей русского искусства»), репутация и авторитет которого под держивает государство, музей внедряет в общество (навязывает обществу) как легитимную систему ценностей. Общество усваивает (принимает), инкорпорирует эту иерархическую систему ценностей, репрезентирующих на самом деле различные символические системы, за которыми стоят различные способы видения и чувствования, ценности и картины мира. Достаточно сравнить «Последний день Помпеи» К. Брюллова и «Черный квадрат» К. Малевича, чтобы ощутить глубину пропасти, разделяющую символические системы, к которым принадлежат эти произведения.
Инкорпорированная обществом система художественных ценностей распределена не равным образом среди различных социальных групп – в наибольшей степени художественная культура усваивается образованными слоями общества. Именно они ответственны за производство, воспроизводство и распространение символов в обществе. Поскольку художественные стили и связанные с ними символические системы предлагают различные способы мировосприятия, картины мира, структуры ценностей, то дальнейшая дифференциация социальных групп среди образованных слоев общества идет по этой линии: люди склонны идентифицировать себя с одними символическими (художественными) системами и отвергать другие в силу различных
факторов – уровня и характера образования, сферы профессиональной деятельности, объема накопленного культурного капитала и т. д.
Таким образом, общество инкорпорирует систему художественных ценностей, которая воплощена в музее, но распределяются эти ценности среди различных групп избирательно – одни социальные группы оказываются культурно обделенными, другие – оснащенными культурой. Среди последних имеются группы с различающимися и конкурирующими системами художественных ценностей. Следовательно, художественная культура объединяет, интегрирует общество, но она же его разъединяет, дифференцирует.
§ 3. Национальная идентификация и искусство
Национальная идея, национальная идентичность, национальный характер или более специальный термин – национальная ментальность – термины из различных дискурсов, обозначающие те символы и элементы культуры, которые объединяют людей в национальность и отличают их от других национальностей. Имеются в виду способы видения, мышления и поведения, которые представители данной культуры усваивают как свои собственные и которые отличают их от представителей других культур. «Что русскому здорово, то немцу смерть».
Многие элементы национальной культуры усваиваются с детства, закрепляются в школе и не осознаются их носителями. Пресловутая ностальгия наших соотечественников, вынужденных на продолжении долгого времени жить в отрыве от родины, описывает драматическое осознание собственной национальной идентичности.
Помимо неосознаваемых национальных культурных архетипов, есть и то, что осознается как национальные достижения в истории (победы в войнах, например), в цивилизационных процессах (покорение космоса), в культуре (в советское время декларировалось, что у нас самая лучшая система образования в мире), которые составляют предмет гордости граждан, и что в социальной идентичности является национальной составляющей.
В русской истории ХХ века национальная идентичность менялась два раза – идентичность граждан Российской империи, идентичность советского человека и, наконец, постсоветская идентичность, в которой
центробежные силы пока явно преобладают над центростремительными. Во время перестройки в условиях социального и политического кризиса, который сопровождался дезинтеграцией норм и ценностей, российское общество распалось на два лагеря, ценности которых противоположны. На одном полюсе находятся те, кто сохраняют приверженность советским ценностям, модифицированным и трансформированным к новым политическим и социальным реалиям, на другом полюсе – приверженцы либеральных ценностей, отстаивающие свободу рынка, информации и личности. Попытки сделать православную церковь совестью нации приводят к дальнейшему расколу. Русский вариант либерализма (эпоха Ельцина) вызывает отторжение у одной части граждан, тогда как авторитарный бюрократизм – у другой части. «Наша система диспозиций обладает инерцией: диспозиции изменяются медленнее, чем социальные условия их производства»[75]. Коллективистские ценности, приоритет государственных интересов над личностными, характерные для советской идеологии и советского человека, живут и поныне в умах значительной части граждан, а либеральная идеология, опирающаяся на индивидуализм, согласно которому государство существует для обеспечения прав и свобод отдельного человека, остается на уровне деклараций.
