Ветвь Традиции (от Рене Генона и ниже, аж до самого Дугина), напротив, отряхивает влагу индивидуальных переживаний, дабы, разделавшись со всем человеческим, найти путь к сверхличному знанию. Последнее по сей день, но в конспиративном временном воплощении, сохраняется в исконных посвятительных центрах и бесконечно превосходит религии своим сверкающим хирургическим гнозисом. Элита (произносится с дрожью и придыханием) хранит это знание и, следственно, обладает властью над миром, но ей приходится отражать излучения черных сил, локализованных по дуге семи сатанинских башен, что расположены на просторах от Нигера до Туркестана. Эпидемия космических циклов, если я правильно понимаю эту бодрую мысль, должна быть увенчана под конец света показательной схваткой двух избранных воинств, коей исход, как и во всякой эсхатологии, предрешен и будет объявлен, чуть только исполнятся сроки.
Ни того, ни другого уже недостаточно. Как бы здорово субъект ни кружил в небесах своих бдений, такой пилотаж останется его внутримозговым инцидентом, никогда наружу не выползет и в этой жизни решительно ничего не изменит. Сколько бы ослепительных бездн, в свою очередь, ни сулил руководимый Элитами конец света, до него трудно дожить, или, наоборот, он так часто и почти безболезненно грохочет и вспыхивает по расписанию, что успел стать регулярным пиротехническим происшествием и имеет шанс отполыхать незамеченным. Рискую выразить недоверие ангелу, а с ним вместе — медиатору сверхчеловеческих откровений в грозе и буре, но даже исполнение загадочнейшего и волнующего пророчества о том, что времени больше не будет (кто проникается этим словом, тот испытывает состояние, посетившее князя Мышкина на садовой скамейке), запросто может проскочить мимо чувства и разума. Коль скоро все фатально изменится, значит, не останется ни тебя прежнего, ни твоей памяти о минувшем, и под рукой не найдется сознания, чтоб оценить перемену. Так же точно ничего не удалось бы ни ощутить, ни увидеть, когда б некая высшая сила повсеместно и пропорционально увеличила или уменьшила размеры людей, предметов, событий и сущностей, оставив незыблемым общий принцип соотношений, генеральный масштаб. Такие вещи невидимы, непроницаемы, они герметически замкнуты в своей автономии и не сообщаются с опытом мира.
А хотелось бы зримого, натурального чуда, внятного всем, кому доведется давать показания, способного опрокинуть природу вещей, не одну лишь слабую психику. Да, хотелось бы чуда, сказано ж было, как ждут его иудеи. Хотя почему только они, вот ведь и Хармс не стеснялся признаний в том, как садился за стол в расчете на непоправимое счастье, неуспешно и безблагодатно пробовал написать несколько строк при полном зиянии мыслей и спустя пять минут, два-три часа, полторы безнадежности и шесть-семь папирос, которые, между прочим, еще нужно было сберечь до утра, к приходу нового отвращения, — понимал, что опять ничего не случится, будут великая Лень и запустелая мерзость, а если бы что-нибудь и открылось как внезапное озарение, то посеяло б ужас, что самого главного все-таки не показали или его не бывает совсем.
Убедительное, объективно проявленное чудо созидается как будто практической магией, неважно — белой ли, черной, — третьей из занимающих меня, в связи с текстом Александра Секацкого, линий поиска. Неизвестно, умеет ли она посредничать между сферой индивидуальных фантазмов (путешествий сознания) и безжалостным оккультным антипсихологизмом Традиции — ради объединения всех трех крайних начал в еще более грозной области враждебных союзов. Но беллетризованный трактат питерского философа из числа всамделишно интересных находится в иронически-идеальном контакте с этим нестерпимым кругом идей и беззвучно, не выплескивая слов на страницы, обсуждает возможность такого тройного альянса. Это и вправду отменно эзотерическое сочинение — «Моги и их могущества». Тираж — 200 экземпляров, никто не прочтет, не откликнется, обеспечена кромешная тайна вклада. Зато хороши цитаты из Гегеля. И вместо обложки — маленькая издательская бирочка на 3-й странице, что, конечно, — продуманный авторский жест и концепт.
Моги встречаются петербургские (василеостровские лучше охтинских), рижские, изредка — совсем уж далекие и провинциальные, а московские — лопухи и подавно, справедливо кусается летописец: нужно, сколько достанет сил и ума, подбрасывать хворост в творчески небесполезную перебранку столиц. Могом вправе именовать себя тот, кто без остатка, как в собственную анатомию, погружен в состояние, принцип которого выражается так: я могу. Любому, наверное, приходилось испытывать — на очень короткое время! — необычайную легкость и свободу от скопища земных тяготений, когда желание неразлучно с осуществлением, но лишь моги сделали эту сбыточность грезы естественным способом жизни. Поэтому им удалось собрать в себе все три направленья активности, о которых шла речь выше.
Путешественники сознания, они по-хозяйски исследуют пределы психического. Прозревая сверхличное, а равно и то, что все почитающее себя таковым есть слабый профанический отблеск скрытого Знания, моги не нуждаются в том, чтобы какой-либо пришлый Гермес наставлял их в Традиции, к тем же традиционным корням восходит элитарная, кастовая структура василеостровского общества, которая в метафизическом плане исключает могов из общего мира и связывает их с финальными судьбами мира: моги несут в себе прикладную эсхатологию, свой Апокалипсис — им и завершается текст, запечатанный типичной обрядовой формулой избывания всех печалей и преображения сущего («И пиздец»). Ясно, что этим особенным людям доступны и таинства магии, однако, в отличие от магов, моги «не признают священной серьезности таинственных сил», они «с этими силами работают. Работа требует строгой техники безопасности, но все же в основе своей она ближе к экспериментальной физике, чем к заклинаниям шамана, хотя моги нередко пользуются и заклинаниями».
Кроме того, они суть городские Воины Блеска — пользуюсь термином, взятым из превосходного очерка Секацкого «О Духе Воинственности» («Митин журнал». 1995. № 52), в котором симпатии автора отданы двум чистейшим, по его мнению, воплощениям милитантности — вермахту и израильской армии, а бомбардировка иракского ядерного реактора и операция в Энтеббе по степени художественного совершенства уподоблены «Турецкому маршу» Моцарта и «Философии искусства» Шеллинга. Воины Блеска, будто статуи в нишах, обитают в глазницах монстра войны, и без них он обладал бы не зрением, а слепым инстинктом крови, недостаточным для отлова и поедания вкусной вражеской плоти, как это на все времена показала история Одиссея и Полифема-циклопа. Взоры Воинов Блеска устремлены не на противника, не на поле сражения, но куда-то сквозь и поверх, где, по словам Секацкого, находятся воображаемая точка трансцендентного горизонта и эпицентр победы. Иными словами, Воины Блеска отчетливо видят победу, тогда как прочие, от продрогшего легионера с ломтем хлеба, луковицей и недоеденной кашей до толстомордого солдатского императора в несвежем плаще, силятся ее разглядеть сквозь густой рассветный туман и теплый пар птичьих внутренностей, скрадывающий иллюзионные ухватки авгуров. Взгляды блистающих победителей-могов тоже встречаются в точке трансцендентного горизонта, откуда к василеостровскому обществу притекают сила, власть и магическое одоление тяжести.
Все, что есть в этом тексте, забрано, будто Шампольонов портативный Египет, в картуш иронии и пародии, но уже лет двести назад романтики из засушенно-бледных своих обиталищ, похожих на стародевичий опрятный гербарий, свешивались на мозги йенским филистерам: ирония и пародия — жанры сугубой серьезности, которые объект не развенчивают, а заново и с прибором красят его облупившийся пафос или, оберегая высокое, следят, чтобы оно не слишком-то заносилось — еще расшибется, падая с крыши. В Риме веселым козлом выступавший затейник ритуально осмеивал триумфатора, и все гоготали, соображая в законах этой биржевой котировки, когда нарочитое занижение возвещало о почетнейшем взлете и было приставлено к нему для охраны.
Удивляет другое. Если моги такие великие, что ж они, точно мухи к уловляющей ленте, насмерть прилипли к материи быта — косного, жалкого, а свои чудеса ограничили невинными выходками в общепите и великовозрастным, с гормональным ущербом, вуайеризмом: вогнав незнакомую, но пригожую девицу в прострацию, подглядеть, что за исподнее или отсутствие оного приоткроет у нее налетевший с Невы бесстыдно-разоблачительный ветер. Больше того: с их-то волшебной сноровкой — и не сделать денег из воздуха, не отстроить хоромы, не стать чудотворцами своей социальной судьбы! На поверку же моги работают, кормятся и кучкуются по котельным, в этой хтонической преисподней нищей элиты, о чем и говорить уже неприлично — очень банальная тема по состоянию на сезон после конца света и скончания старых времен. Ну да, они попросту не интересуются собственной бедностью и неухоженным отщепенством, их глаза безразличны к пестрому сору, ибо мысли танцуют в прекрасном и главном, и чем смрадней в хлеву человеков, тем светлее дорога к астралу. Как бы не так. И тут прорезается истинный, поминальный замысел автора.
