Здание жизни рушится…
Тревожное и неотвязное чувство полного жизненного краха томило разведчика Лехельта, не давало ему покоя. Путь его до последних дней был прост и незатейлив: школа, учеба в Московском центре ФСБ, оперативно-поисковая служба. Он всегда считал себя хорошим человеком. Его не в чем было упрекнуть — до той минуты, когда он увидел закатившиеся глаза Волана. Тупой звук удара заточкой, шуршание падающего набок тела и скрип убегающих шагов до сих пор звучали у него в ушах.
Сидя в вертолете напротив мокрого от волнения и крика полковника Шубина, глядя, как суетится вокруг Димы бригада врачей МЧС, Андрей не осознавал случившегося с ним самим. Тревога за товарища забивала все.
Лишь вышагивая в бесконечном коридоре больницы, утопая по уши в халате не по росту, подтягивая полы, чтобы не волочились по паркету, он ощутил начало непоправимого. Большой толстый Завалишин и маленький полненький Сан Саныч, оба тоже в белых халатах, вышли из предбанника операционной, переговариваясь, подошли к нему и Завалишин спросил:
— Лехельт, как же это произошло?
Андрей начал докладывать, толково и четко, и все удивлялся, что лица его начальников неподвижны и не выражают никаких эмоций по поводу случившегося — и вдруг в уголках знакомых усталых глаз Сан Саныча увидел тень недоброжелательности.
Только миг, движение века, незнакомый недобрый прищур…
Шубин никогда прежде не смотрел так на своих офицеров.
Андрюха сбился, начал повторяться и с ужасом понял, что оправдывается в чем-то очень нехорошем.
— Понятно. — мягко остановил его Сан Саныч. — Ты не раскрылся, Волан тоже. Операция может быть продолжена. Молодцом…
Его похвалили, даже пожали руку, но природная мнительность уже перевернула душу Андрея.
— Он сам мне запретил! — сказал он в спину уходящим Шубину и Завалишину. — Я бы завалил этого "уголка<Уголок — уголовник (жарг.).>"! С трех метров мне ничего не стоило…
Но его уже не слушали.
«Что же это такое! — в отчаянии подумал Лехельт. — Что же они думают обо мне!».
Страх и стыд поселились в нем и не отпускали больше.
Сегодня с утра Клякса на «кукушке» сам рассказал остальным произошедшее, выудив из Пушка и Тыбиня всю предысторию событий и разругав их в пух и прах.
Кляксе хорошо было ругаться — он был герой, потирал украшенную царапинами и синими следами воровских пальцев шею, а вот Андрей забился в дальний угол комнаты инструктажа и глаз не поднимал. Даже вчерашние похождения Киры и Ролика, нежно оглаживавшего огромные, распухшие как у Чебурашки уши, не позабавили его.
В комнате сегодня было просторнее обычного — кроме Волана не было и Морзика, пострадавшего в драке с вокзальным криминалитетом и собиравшегося в командировку.
Полдня, пока изучали новое задание, разбирали тактику наблюдения на примерах прошлых операций по ШП, разведчик Дональд не сказал ни слова. Женщины расспрашивали, успокаивали его — и едва не довели до слез.
Андрюха убежал от них в коридор.
Стрельнул у прапорщика Ефимыча сигаретку, спустился на улицу, оглядел просторный заснеженный двор базы. Закурил мятую «Приму», закашлялся с непривычки.
Через некоторое время из дверей «кукушки» показался Миша Тыбинь, жмурясь на снег, покосолапил к Лехельту.
Покачал головой, увидав сигарету в руке, посопел, отдуваясь:
— Дай прикурить, что ли… Слышь, пацан, я тебе по правде скажу… Ты, конечно, спорол дурку. Надо было через куртку стрелять — никто бы ничего не понял. А поняли бы — да и хрен с ними… Но я тебе еще вот что скажу: это я сейчас такой умный. В твои годы я поступил бы так же... Опыт, Андрей, дело наживное… Увы...
Кажется, впервые за три года совместной службы угрюмый неразговорчивый Старый назвал Лехельта по имени.
Он хлопнул Андрея по плечу:
— И брось ерундить. Поменьше жалей себя. Никто тебя ни в чем не винит. Кто любит обвинять — пусть побудет в нашей шкуре хоть недельку...
Андрей не ответил.
Ни с кем в группе он не хотел говорить о случившемся. Ему казалось, что все вокруг неискренни и осуждают его за глаза, а уж сам он ругал себя распоследними словами. Хотелось поскорее увидеться с Мариной — и он с трудом дождался вечера.
Ей ничего нельзя было рассказывать — но он наделся, что она, умная и чуткая, и так все поймет.
Мама вчера поняла…
* * *
— Привет! Давно ждешь?!
— Привет… Соскучился.
Они поцеловались.
— У меня сегодня целая война была! Я же написала конкурсную работу, помнишь? Никто не верил, что я выиграю, только бабушка! И пришло приглашение из Франции! Представляешь?
— Почему из Франции? — вяло поинтересовался Андрей.
— Ну, я же писала работу по экономике Франции! Тебе что — не интересно?..
— Очень интересно…
— Так вот! Приглашение, оказывается, пришло еще на прошлой неделе, а я об этом узнаю только сегодня — и то чисто случайно! Этот сучка декан пытался просунуть в поездку свою племянницу!
— Почему декан — сучка? — удивился Лехельт.
— Потому что племянница! — Марина продемонстрировала блестящий образец женской логики. — Ну, а как его назвать — сучок? Да и всё это неважно! Я сегодня пошла и дала им всем! Ты же знаешь, я умею!
«Не понимает… — думал Андрей, чувствуя тупую боль в груди, кивая, глядя в сияющие Маринкины глаза. — Не слышит…»
— Ты сегодня какой-то вялый… Заболел? Дай лоб пощупаю…
— Так… На работе неприятности…
— Наплюй! Андрюша, я поеду во Францию! Ла-ла-ла!..
Маринка затанцевала вокруг него, размахивая сумкой.
— Надолго?
— На полгода!
— Когда ехать?
— В следующем месяце! А ты, случайно, не завидуешь мне? Может, ты от этого такой кислый?
— Завидую. — вздохнул Лехельт.
— Брось! Ты ко мне приедешь... Представляешь — мы с тобой заберемся на Эйфелеву башню! И будем плеваться сверху!
— Не представляю. Меня не пустят за границу.
— Почему?
— Работа такая…
— Бросай ее к черту, эту работу! Ни денег от нее, ни уважения, одни неприятности! Вон, даже за границу не пускают... Мы с тобой молодые, мир такой большой, жить так интересно!
— Да... Знаешь, вот на этом месте, где мы стоим, на этой самой остановке, позавчера нашли самодельную мину. Кило тротила и гвозди...
— Ну и что?
— Ничего… обезвредили. А могло много людей погибнуть.
Маринка перестала пританцовывать, нахмурилась:
— Ну и что? А ты тут при чем?
— Ни при чем… Я по радио слышал…
Квартал они прошли молча.
Не клеилось.
Не срасталось.
— Знаешь…, — начала Марина, — я так бежала, так радовалась… Так хотелось тебе рассказать, похвастаться… А ты взял — и испортил мне настроение.
— Извини…
Из-под темных густых бровей она глянула на него удивленно и даже зло:
— Ты запомни на будущее! Я ничего этого не хочу знать! Мины, бомбы, войны… Меня это все не колышет! Я хочу быть счастливой, потому что другой жизни мне никто не даст!
— А что — так возможно?
— Возможно!
— Что ж… Значит, не судьба.
— Что ты сказал?!. Повтори, что ты сказал!
— Я сказал: не судь-ба! — отчетливо процедил Лехельт сквозь зубы.
Голос его прозвучал неожиданно грубо, почти угрожающе, с обидой. У Маринки возмущенно округлились глаза.
Он никогда прежде не разговаривал с ней так.
— Ты понимаешь, что ты делаешь?! Понимаешь?! Тебе больше нечего сказать?!
— Нечего…
— Тогда прощай!..
Она вырвала руку, уронила перчатку, ругнувшись тихонько, подхватила ее со снега и поспешно пошла прочь, гордо выпрямившись и глотая слезы.
— Истеричка!.. — буркнул ей вслед насупленный Лехельт, дрожа от волнения и жалости — не то к Волану, не то к ней, не то к себе…
Маринка оглянулась — только для того, чтобы махнуть маршрутке.
Через минуту Андрей остался на проспекте в одиночестве.
Погуляли, называется…
* * *
Он зло плюнул, поднял воротник, сунул руки в карманы и пошел шататься по городу один.
