В сущности, это первый серьезный выпад против масонства, если не считать его полушутливого, но достаточно дерзкого обращения к своему покровителю и духовному опекуну, Александру Ивановичу Тургеневу. Александр Иванович — старший в масонском семейном клане братьев Тургеневых, обладавший вследствие этого самой высокой степенью посвящения. Принимая деятельное участие в заговоре декабристов, он тем не менее вышел сухим из воды, так как был «слишком счастливый гонитель и езуитов,[41] и глупцов». Его подлинная роль в жизни и смерти Первого Поэта России до сих пор тщательно скрывается русским масонством, которое всегда было лишь инструментом в руках руководителей лож различных ритуалов. Чтобы отвести от него малейшие подозрения, наши современные масоны подсовывают профанам в примечаниях к “Руслану и Людмиле” сошку помельче:
«В качестве современных колдунов Пушкин называет последователей Месмера, лечивших “магнетизмом” (смесью гипноза с чистым шарлатанством), и в особенности мистиков, игравших в те годы крупную роль в придворных кругах и возглавлявших политическую реакцию (Голицын, Магницкий, Рунич). Однако ближайшим образом имеется в виду масон Лабзин, издававший журнал “Сионский вестник” (1817–1818)» (ПСС А.С.Пушкина, под редакцией проф. Б.В.Томашевского, изд. 1957, т. IV, с. 582).
С точки зрения Б.В.Томашевского, Голицын, Магницкий и др., пытавшиеся открыто противостоять проникновению масонской чумы, — мистики, возглавлявшие политическую реакцию; ну а кто не удовлетворится столь примитивной ложью, диктуемой масонской дисциплиной даже во времена “реакции сталинизма”, — жуйте “масона Лабзина” и его “Сионский вестник”.
Мы затронули А.И.Тургенева не случайно. Этот человек устраивал Пушкина в Лицей, внимательно вслушивался в последние, предсмертные слова поэта и провожал гроб с его телом в Михайловское. В сущности А.И.Тургенев от имени масонства пытался в обход сознания через подсознание поставить под контроль гений Пушкина, все его творчество. И только убедившись, что эта миссия ему не под силу, что мера понимания поэта выше меры понимания “самых, самых посвященных”, Тургенев бросает белую перчатку в гроб с телом Пушкина, признавая тем самым поражение масонства в борьбе двух уровней понимания.
До революции об этом наши соотечественники, видимо, какое-то представление имели:
«В особенности внимательно следил за работою молодого своего друга А.И.Тургенев, который еще в конце 1817 г. настойчиво требовал от Пушкина окончания поэмы и затем постоянно сообщал кн. Вяземскому о том, как подвигается это дело. Так, 3 декабря 1818 г. он писал: “Пушкин уже на 4-й песне своей поэмы, которая будет иметь всего шесть. То ли дело, как 20 лет ему стукнет! Эй, старички, не плошайте!”»
Через 12 лет, в октябре 1830 г. Пушкин ответит на призыв к неправым (кривым старичкам) своего покровителя в четвертой октаве “Домика в Коломне”:
Уж люди! Мелочь, старички кривые,А в деле всяк из них, что в стаде волк!
А после написания и чтения друзьям пятой песни в августе 1819 г. в письме тому же Вяземскому Тургенев пишет: «Что из этой головы лезет! Жаль, если он её не сносит…» Последующие письма А.И.Тургенева, выдержки из которых мы приводим по ПСС А.С.Пушкина под редакцией П.О.Морозова, изд. 1909 г., с. 4–6, пестрят сетованиями на то, что Пушкин не спешит остепениться и попасть в Академию. Другими словами, он сетует, что целостное мировоззрение поэта не поддается воздействию всякого рода посвящений в обход сознания в системе Академии. Здесь самое время привести ответ Пушкина на настойчивые требования Тургенева об окончании поэмы 8 ноября 1817 г.
Тургенев, верный покровительПопов, евреев и скопцов,Hо слишком счастливый гонительИ езуитов, и глупцов,И лености моей бесплодной,Всегда беспечной и свободной,Подруги благотворных снов!К чему смеяться надо мною,Когда я слабою рукоюПо лире с трепетом брожуИ лишь изнеженные звукиЛюбви, сей милой сердцу муки,В струнах незвонких нахожу?Душой предавшись наслажденью,Я сладко, сладко задремал.Один лишь ты с глубокой леньюК трудам охоту сочетал;Один лишь ты, любовник страстныйИ Соломирской, и креста,То ночью прыгаешь с прекрасной,То проповедуешь Христа.Hа свадьбах и в Библейской зале,Среди веселий и забот,Роняешь Лунину на бале,Подъемлешь трепетных сирот;Ленивец милый на Парнасе,Забыв любви своей печаль,С улыбкой дремлешь в АрзамасеИ спишь у графа де Лаваль;Hося мучительное бремяПустых иль тяжких должностей,Один лишь ты находишь времяСмеяться лености моей.HЕ ВЫЗЫВАЙ МЕHЯ ТЫ БОЛЕК HАВЕК ОСТАВЛЕHHЫМ ТРУДАМ,HИ К ПОЭТИЧЕСКОЙ HЕВОЛЕ,HИ К ОБРАБОТАHHЫМ СТИХАМ.Что нужды, если и с ошибкойИ слабо иногда пою?Пускай Hинета лишь улыбкойЛюбовь беспечную моюВоспламенит и успокоит!А труд и холоден и пуст;ПОЭМА HИКОГДА HЕ СТОИТУЛЫБКИ СЛАДОСТРАСТHЫХ УСТ.
Hе надо думать, что это послание не имеет никакого отношения к “Руслану и Людмиле”. Здесь не только отвергаются наглые притязания «голубоглазых волшебников с их упоительной отравой», но и самим им дается точная и беспощадная характеристика. Для тех, кто посчитает досужим домыслом такую трактовку обращения Пушкина к А.И.Тургеневу, сошлемся лишь на характеристику, данную ему ближайшим другом обоих — П.А.Вяземским:
«Александр Тургенев был типичная, самородная личность, хотя не было в нем цельности ни в характере, ни в уме. (Самый лучший материал для вовлечения в масонство. — Авт.). Он был натуры эклектической… В нем встречались и немецкий педантизм, и французское любезное легкомыслие, — все это на чисто русском грунте, с его блестящими свойствами и качествами, а, может быть, частью — и недостатками его. Он был умственный космополит; ни в каком участке человеческих познаний не был он, что называется, дома, но ни в каком участке не был он и совершенно лишним».
Эта характеристика опубликована в примечаниях к “Тургеневу”, которые заканчиваются следующим образом:
«Послание Пушкина и является ответом на “приставания” Тургенева, требовавшего работы над “Русланом”» (ПСС А.С.Пушкина под ред. П.О.Морозова. Санкт-Петербург, 1909 г., т. I, с. 523–524).
Мы вынуждены были перенести внимание читателя в непростую атмосферу того времени, которая многим нашим современникам кажется возвышенной и даже романтической. Hет, информационная война шла всегда и на уровне всех приоритетов. Технология её ведения тогда, возможно, была изящнее: до пошлых терцевских и маминских “прогулок с Пушкиным” и “бакенбардов” не опускались. Советы давались “милым и лукавым” тоном, ибо приятели, а также числившие себя таковыми, были уже знакомы с предупреждением поэта от 25 января 1825 года:
Приятелям
Враги мои, покамест я ни слова…И, кажется, мой быстрый гнев угас;Hо из виду не выпускаю васИ выберу когда-нибудь любого:Hе избежит пронзительных когтей,Как налечу нежданный, беспощадный.Так в облаках кружится ястреб жадныйИ сторожит индеек и гусей.
Со времени написания “Руслана и Людмилы” прошло пять лет. Перед нами по-прежнему самый глубокий уровень понимания и самый высокий уровень глобальной ответственности: образ кружащего ястреба — образ Глобального Предиктора. “Опекун” Тургенев спешил и торопил завершение поэмы, но девятнадцатилетний Пушкин не признавал “поэтической неволи”. “Четвертой песнею” он сдавал экзамен на владение мечом методологии на основе Различения. Критики, увидевшие в ней лишь пародию на поэму В.А.Жуковского, сами Различением не владели и потому, как и многие современные пушкинисты, стремились опустить Пушкина до своего уровня понимания, а не подняться на “порог его хижины”. “Четвертая песнь” — это своеобразный вызов “северному Орфею” XIX века, чью «лиру музы своенравной во лжи прелестной» решил обличить Пушкин.
Поэзии чудесный гений,Певец таинственных видений,Любви, мечтаний и чертей,Могил и рая верный житель,И музы ветреной моейHаперсник, пестун и хранитель!Прости мне, северный Орфей,Что в повести моей забавнойТеперь вослед тебе лечуИ лиру музы своенравнойВо лжи прелестной обличу.
Столь необычное обращение молодого поэта к очень популярному в то время 35-летнему В.А.Жуковскому было продиктовано определенными обстоятельствами, без раскрытия которых невозможно раскрыть символику системы образов “Руслана и Людмилы”.
