измерением в заморских колониях. Он прищурился на римские цифры. Время наконец наверстало его, и он бодро двинулся на суррейскую сторону.
Уильям Уитни Галл работал по графику. Его смотровой кабинет засел высоко во лбу здания, глядя на реку. Из эркерного окна можно было увидеть шпиль Саутворкского собора и купол Святого Павла.
Как и они, эти двое мужчин были почти карикатурными противоположностями друг друга: Галл – тучный, плотный, лощеный; человек приземленный и владеющий своей жизнью; он сохранил кости своей трудовой семьи и обуздывал их хорошей, но простой одеждой; растущее величие носил с насыщенной весомостью. Мейбридж – сухой и поджарый, тоска в шелухе сомнений; сохмурившийся до библейского статуса; нервный, мятущийся и больной.
Они пожали руки, смерив друг друга взглядами. Мейбридж сел и приступил к повести о своей истории болезни; состоянии черепа со времен аварии, сдвигах восприятия. Галл стоял позади, изучая голову взбудораженного посетителя, чувствуя, как под скальпом реверберируют слова. Охватил чашу затылочного выступа и сдвигал ладонь, пока не нашел хребет брегмы, высшей кости. Ощупал венечный шов, чувствуя напряжение под своим управляемым давлением. Из-за этого движения квадратных рук под длинными спутанными волосами речь казалась причудливым номером чревовещания; Галл перешел дальше, чтобы определить смещение или рассечение в носолобном шве. Затем сел за свой юрский стол и принялся конспектировать наблюдения.
– Силу удара приняло ваше лицо?
Пациент поднял руку и накрыл глаза и лоб.
– Здесь, – сказал он.
– Ответьте, – сказал хирург, – когда вы пришли в себя после крушения, что почувствовали? Какие сенсорные образы запомнились?
– Я почуял корицу, и несколько дней все расплывалось в глазах, как от двукратной экспозиции, – рука щупала шрам, где в тот ужасный день выглянула кость. – Корица и горелая кожа; немота в руках; и лошадь. Я лежал на земле рядом с одной из умирающих лошадей, глядел на нее, упавшую навзничь, на ползучее наложение множества тел, множества вытянутых ног. Я не знал, кто из нас вверх ногами.
– Как спится?
– Скверно. Иногда не сплю вовсе.
Не удивленный ответом, Галл кивнул и внес пометку в открытую тетрадь на столе.
– Это плохой симптом? – спросил Мейбридж.
– Нет, не для вас. Сон – сложная материя, телу нужен всего час. Но разум просит большего, и потому порой вовлекается душа, и с жадностью.
– Не уверен, что понимаю, доктор Галл, – но прежде, чем Мейбридж настоял на разъяснении, Галл закрыл вопрос и продолжил в ином направлении.
Вопросы длились двадцать минут. Затем хирург подошел к одному из шкафов со стеклянной дверцей и взял изнутри инструмент. Аккуратно развернул его часовые механизмы и закрепил на голове пациента. Приспособление было сделано из латуни и стекла, с деликатным набором складных наглазников и зеркалец, из них несколько затененных гальванизацией. Хирург подтянул стул лицом к пациенту и поправил металлические диски, подведя ближе к встревоженным глазам Мейбриджа. Над устройством работали обе руки, а лица доктора и пациента так сблизились, что они чувствовали запах дыхания друг друга. Поправки оглашались тихими храповыми щелчками.
– Это перифероскоп, – объяснил хирург. – Вам, ученому от мира оптики, он будет интересен. – Затем он сдвинул свой стул и физически повернул голову пациента к эркеру, закрепив зажимы на шее и подбородке. – Прямо как с вашими фотографическими портретами, – сказал Галл любезно. – Теперь извольте смотреть в центральную панель окна и сосредоточиться на куполе.
Пациент хотел поправить насчет старомодных портретов, где модель помещали в металлические копфгалтеры, чтобы она оставалась неподвижной, пока медлительная камера собирает изображение посмертного вида. Мейбридж давно избавился от подобных искусственных ухищрений. Он объяснит свои эксперименты с химической подготовкой пленки, он…
– На купол, пожалуйста! – потребовал хирург. Средний лист стекла отличался от остальных – был яснее, отливал зеленоватым. В его ярких пределах обрамлялся далекий купол. Пациент подчинился. – Теперь, пожалуйста, не двигайтесь, только смотрите на купол.
Это были последние слова хирурга, после чего он обошел с одной стороны на другую – за пациента. Коснулся аппарата, активируя вращающиеся диски и мелкие отражения света – почти невидимые, как солнца и луны далеких планет, что прятались в нестабильной тьме, таящейся в уголках глаз пациента. Ночь, переливавшаяся бесконечным пространством, притянула частицы света изнутри его зрения, из его окружения – даже из сияющего купола. Снаружи менялось время, и волна бурлящей реки уже устремилась обратно к морю. Что-то между двойным куполом затрепетало и сдвинулось в унисон.
Когда моторы остановились и все движение прекратилось, день пропал. Мейбридж сидел впотьмах, холодея, пока на морозном воздухе снаружи поднимались звезды. Галл зажег лампу и накинул на плечи пациента шаль, мягко снимая с головы устройство. Тот сидел на деревянном стуле, освобожденный и затекший, все еще не сводя глаз с эркера.
– Прошу, устраивайтесь удобнее, мистер Мейбридж.
Голос хирурга, казалось, исходил издали, сверху. Постоянная тупая боль в черепе ушла, и он чувствовал измождение. В растущей эйфории он чувствовал себя на удивление невесомым.
– Это ангелы, – сказал Галл. – Ангелы тишины, что скрываются между Шепчущей галереей и внешним куполом собора. Они пересекли Темзу и трепетали у вас в голове – вполне нормально чувствовать оторопь.
Он широко улыбнулся Мейбриджу, который хватался за слова хирурга, как за те же перила головокружительной галереи в соборе Святого Павла.
– Ваши глаза каким-то чудом остались целы. Зигоморфные кости лица направили удар назад и вверх, в мозг. Предполагаю, что сила шока значительна, но не причинила долгосрочного структурного ущерба. – Галл откинулся на кожаном кресле и драматически посмотрел в глаза фотографа. – Могут быть побочные эффекты, но, думаю, этим днем я сгладил или хотя бы разбавил их. Периферийное зрение и его территории восприятия практически не изучены. Мое устройство измеряет и снимает лакмус их эмоционального потенциала, их ментальных гуморов, понимаете? Также я произвел у вас некоторые внутренние правки – без потребности в скальпеле или пиле.
Он встал и прошел через необходимые формальности для завершения встречи. Провожая Мейбриджа к двери, спросил:
– Планируете вернуться в Америку?
Фотограф кивнул.
– Рано или поздно.
– Для вас чем раньше, тем лучше. Несколько следующих лет нелишне провести в удалении от людей. Снимайте природу, устремите зрение и воображение вовне. Это пойдет вам на пользу.
Они стояли по сторонам двери, с рукопожатием над порогом.
– Вы пришлете чек? – вспомнил спросить Мейбридж.
– Нет, не думаю, – сказал хирург. – Мы еще встретимся, и у меня может появиться просьба, требующая приложения ваших умений. – Он снова улыбнулся и вручил пациенту белый конверт. – Прочтите в будущем, – сказал он и закрыл дверь.
* * *
Над великим немецким собором высились две башни, которые должны были стать близнецами, но иррациональное
