Лурса встал и направился к нему.
- Срочное дело! - шепнул незнакомец, протягивая через плечи адвокатов смятый конверт.
И пока продолжался допрос колбасника, Лурса, вернувшись на свое место, прочитал записку, но даже бровью не повел, чувствуя на себе тревожный взгляд Рожиссара.
"Я их нашел. С нашей стороны было бы не особенно шикарно втягивать их в это дело, так как Жэн, оказывается, кое в чем замешан, а я и не знал. Я пристал к Адели, и она сказала мне, кто он. Это Люска. Это он пришил голубчика. Найдите возможность его присобачить, не подводя девчонку.
Я в комнате свидетелей. Но ни слова никому. Вы обещали мне все делать честно!"
Председательствующий вытянул голову, стараясь разглядеть лицо Лурса. Казалось, бедняга со своим массивным подбородком и ртом, словно прорезанным ударом сабли, сардонически смеется.
- Не хотите ли вы, мэтр?..
- Простите, вопросов не имею.
- А вы, господин прокурор?
- Вопросов не имею. Возможно, было бы разумнее для ускорения хода дела и чтобы не злоупотреблять терпением господ присяжных...
- ... следующий свидетель...
Еще один взгляд через головы судей на окончательно пришибленного Эмиля Маню.
- Эфраим Люска, называемый Жюстеном... клянитесь... всю правду... скажите: клянусь... обернитесь... господам присяжным... Вы познакомились с подсудимым... Простите. Из дела явствует, что вы знали его очень давно, коль скоро вы вместе учились в школе...
Печка дымила. Дым бил прямо в лицо девятого присяжного, ел ему глаза, и присяжный отмахивался носовым платком.
Лурса, положив локти на стол, уткнув подбородок в ладони, прикрыл глаза и не шевелился.
Стоявшие с ним рядом в глубине зала его не знали. Возможно, они смутно догадывались, что принадлежит он к той породе людей, что лежат прямо на полу в коридорах ночных поездов, на вокзалах, терпеливо ждут в полицейском участке, пристроившись на самом краешке скамейки, или безуспешно пытаются объясниться с гостями на невозможном французском языке; к тем, кого высаживают на границах, на кого покрикивает начальство, и, быть может, именно поэтому у них обычно красные, испуганные, как у серны, глаза.
Возможно, просто потому, что от его вельветовой куртки дурно пахло, все его сторонились? А он, казалось, ничего не замечал. Он смотрел прямо перед собой не то вдохновенно, не то ошалело, терпеливо снося толчки соседей то справа, то слева. Лицо его украшали пышные висячие усы-с такими усами изображали до войны на картинках болгар; его нетрудно было представить себе в каком-нибудь национальном костюме, с металлическими пуговицами из золотых монет на куртке, в фасонных сапожках, с серьгой в ухе, с бичом в руке.
А вот бедняга председательствующий Никэ со своей физиономией, как бы расколотой надвое линией рта, ужасно походил на циничную и крикливую марионетку, которой манипулирует чревовещатель.
Что это он сказал? Лурса прислушался. Отдельные фразы бессознательно запечатлевались в его мозгу.
Он поглядывал на человека, затиснутого напором толпы в дальний угол; тот с трудом сохранял равновесие, стоя на цыпочках за плотными рядами адвокатов в мантиях.
"Отец родился в Батуме в..."
Ведь это же занесено в дело. В папке Люска... Люска-отец родился в Батуме, у подножия Кавказских гор, в городе, где смешалось двадцать восемь различных национальностей. Что носили его предки-шелковый халат, феску или тюрбан? Так или иначе, наступил день, когда он покинул Батум, как раньше его отец покинул, вероятно, какой-нибудь другой край. Когда ему было лет десять, семья жила уже в Константинополе, а два года спустя-в Париже, на улице Сен-Поль!
Он был смуглый, маслянистый, почти липкий. А его отпрыск, конечный продукт этого брожения, Люска-младший, топтавшийся у барьера, был рыж, и курчавая его шевелюра окружала голову наподобие нимба.
- Я познакомился с Эдмоном Доссеном как-то вечером, когда играл на бильярде в пивной на площади Республики.
Можно поручиться, что председательствующий тоже ломает себе голову над вопросом, каким образом смиренный Люска, продавец-зазывала "Магазина стандартных цен", мог втереться в блестящее окружение Эдмона. Знатные вельможи нуждаются в придворных. Доссен был своего рода знатным вельможей, и преклонение этого рыженького уроженца Востока, должно быть, льстило его барству. Тот смеялся, когда требовалось смеяться, все одобрял, вился ужом, улыбался, сносил любые капризы Эдмона...
- А когда это было?
- Прошлой зимой.
- Повернитесь к присяжным, не бойтесь. Говорите громче...
- Прошлой зимой.
Лурса нахмурился. Пожалуй, добрых пять минут он глядел на отца, оттиснутого в глубь зала, думал только о нем, пытался перечувствовать вес.
Потом с таким видом, будто его только что разбудили, Лурса нагнулся к Николь и шепнул ей несколько слов. Пока она рылась в папках, адвокат смотрел на молодого Люска, удивляясь, что допрос еще не кончен, и старался определить или угадать, как человек, опоздавший к мессе, что же сейчас происходит.
- Верно, - подтвердила Николь. - Это как раз вы заставили вызвать его в суд.
Лурса поднялся. Не важно, что он прервал чью-то фразу.
- Прошу прощения, господин председательствующий. Я установил, что в зале есть свидетель, которого еще не заслушивали.
Понятно, все взоры устремились в зал. Публика завертелась на скамейках, оглядывая собственные ряды. И самое удивительное было то, что отец Люска со своими кроткими, испуганными глазами тоже обернулся вместе со всеми прочими, делая вид, что речь идет не о нем.
- Кого вы имеете в виду, мэтр Лурса?
- Эфраима Люска-старшего, которому полагалось бы находиться в комнате свидетелей.
Сын тем временем стоял у перил и почесывал себе нос.
- Эфраим Люска, кто пропустил вас в зал? Каким образом получилось, что вы не находитесь в комнате свидетелей? Откуда вы вошли?
И человек с большими кроткими глазами неопределенным жестом указал на одну из дверей, хотя было очевидно, что войти через нее он не мог. Снова он стал жертвой рока! Он сам не понимал ни почему он здесь, ни как сюда попал, и стал пробираться сквозь толпу, бормоча себе что-то под нос, по направлению к комнате свидетелей, где ему полагалось быть.
- Вернемся к нашим баранам.
Г-н Никэ процитировал эту знаменитую фразу машинально, не глядя на сына Люска, и с удивлением услышал взрыв смеха; только взглянув на курчавое руно свидетеля, он понял причину общего веселья.
- Вопросов нет, господин прокурор?
- Я хотел бы только спросить свидетеля, который знал подсудимого со школьной скамьи, считал ли он его откровенным и жизнерадостным мальчиком или скорее обидчивым?
Вначале Эмиль Маню, зная, что за ним наблюдают, не решался бь!ть самим собой. Но теперь он забыл о публике, сидевшей в зале, и временами лицо его кривила непроизвольная гримаса. Как раз в эту минуту он вытянул вперед шею, чтобы лучше видеть Люска, и лицо его приняло мальчишеское выражение, с каким один школьник задирает другого.
Люска тоже повернулся к Эмилю, и взгляд его был еще мрачнее, чем взгляд его школьного товарища.
- Скорее, обидчивый, - отчеканил он.
Эмиль насмешливо хихикнул. Еще немного, и он призвал бы суд в свидетели, таким неслыханным и чудовищным показалось ему нахальное утверждение Люска, что он был обидчив. Он с трудом удержался, чтобы не встать с места, не запротестовать вслух.
- Насколько я вас понял, вы хотите сказать, что он был завистлив. Не торопитесь отвечать... Маню, как и вы, жил в скромных условиях. Многие ваши одноклассники были не так далеки друг от друга по своему имущественному положению. В таких случаях часто возникают различные кланы. Рождается зависть, которая легко переходит в ненависть.
Тут послышался голос Маню, который начал было:
- Да что ты там...
Но председательствующий прикрикнул:
- Молчать! Дайте говорить свидетелю.
Впервые с начала процесса Маню взбесился от злости и готов был призвать весь зал в свидетели такой неслыханной наглости. Не в силах сдержаться, он продолжал что-то ворчать, и председательствующий повторил:
- Молчать! Только свидетель имеет слово.
- Да, господин председательствующий.
- Что да? Означает ли это, как сказал господин прокурор, что ваш товарищ был завистлив?
- Да.
Тут заговорил Рожиссар.
- Судя по вашим прежним заявлениям, подсудимый - впрочем, он сам это подтверждает, - просил вас познакомить его с вашими приятелями. Припомните-ка хорошенько. Не было ли поведение Маню в отношении Эдмона Доссена вызывающим с первого же вечера, то есть с того вечера, когда произошел несчастный случай?
- Чувствовалось, что он его не любит.
- Хорошо. "Чувствовалось, что он его не любит". Выражал ли он свою неприязнь более откровенным образом?
- Он обвинил Эдмона, что тот передергивает.
Временами казалось, что Эмиль не выдержит и перепрыгнет через перила, отгораживавшие его от публики, до того он был напряжен.
