— Научился?
— У меня на скрипке то и дело стоечки ломались, — сказал он. — Знаешь, такая стоечка, на которой струны натянуты? Ее ведь приладить надо уметь, чтобы звук был чистый и правильный. Притереть. А у меня братец есть — пацан. Как ему ни втыкал, чтобы не хватался за скрипку, — нет, лезет и ломает!
Нос у Андрея морщился.
Я попробовал представить себе, как он водит смычком. Весь в черном, накрахмаленные манжеты как снег, а руки загорелые. Не на штурвале руки — на скрипке.
Андрей увидел, что я улыбаюсь, но не понял почему.
— Знаешь, что такое младший брат?
— У меня сестренка…
— Тебе легче! — сказал он и встал из-за стола.
Был опять шторм. На пути к Исландии. Но приходилось держать не по курсу, а прямо на волну. Иначе перевернуло бы.
На третий день шторма, когда Федор сменил меня на вахте, я увидел с палубы катер, который шел за нами. Его так положило на борт, что колпаком локатора на верхушке мачты он коснулся воды.
Потом исчез.
Я уже добрался до люка в кубрик и, вцепившись во что-то, глотая горечь, ослепленно смотрел туда, где только что был корабль, а теперь лезла к небу вспухшая вода.
На хребте этой водяной горы показался колпак локатора, мачта и весь исчезнувший было катер. Он шел за нами.
Мы, наверное, тоже исчезали, если смотреть со стороны.
Я подумал, что лучше не смотреть, приготовился нырнуть в кубрик. Надо было открыть и сразу захлопнуть за собой люк, чтобы туда поменьше попало воды. Но всегда так: чем больше готовишься, тем хуже получается. Вода ударила мне в спину, потом в грудь, и я загремел по трапу вниз. Когда поднялся, люк был уже задраен.
— Ходить можешь? — спросил боцман.
— Конечно, могу.
— Цирк…
— Мачты по воде чертят, — пробормотал я.
Надо было переодеться.
Я достал из рундука сухое белье и свитер. От него пахло деревней. Вернее, фермой… Странный это был запах — и чужой, и знакомый, а главное, такой неожиданный, что не верилось.
Свободные от вахты лежали одетые в койках. Их тела и вместе с ними все, что было в кубрике, — белая раковина умывальника, зеркало, яркий плафон в подволоке, мокрый трап и пустые койки тех, кто на вахте, — все моталось, взлетало, падало среди вечной, нескончаемой воды. А тут пахло душноватым сеном и козой…
Я переоделся, лег. Закрыл глаза.
Саднило правое колено и оба локтя.
Пустотный сидел за столом, один сидел. Ждал: скоро должен прийти с вахты Андрей. Боцман расспросит его, что и как, потом отдохнет еще немного и пойдет в рубку постоять с командиром. Я уж знаю…
Мне сейчас не подняться.
Я натянул на нос ворот свитера, понимая, что ни разу еще так не тосковал.
Стал вспоминать.
Когда мы уходили из Майами, на причале опять собралась толпа. Нас пришли провожать. Докеры, матросы… Я еще сидел в кубрике, и тут меня позвали на берег: «Может, чья ваша знакомая? — спрашивал сверху вахтенный, заглядывая в люк. — Ждет вроде кого-то, а кого? Мотает головой: нет да нет, и по-русски ни бельмеса». Потом в люк просунулось лицо Федора, он позвал меня: «Выходи, это к тебе». Конечно, я не поверил. «Ты с ней танцевал тогда в парке, забыл?»
Я выбрался на палубу — она! Заметила меня, улыбается, кивает. Вахтенный обрадовался. «Наконец-то!» Конечно, он еще кое-что прибавил, а зря. Девчонка как девчонка. Мы с ней поговорили немного по-английски: «Как ваше имя?» — «Джесси Сноу». Я молчал — заговорил бы, стал заикаться, а она по буквам: «Джи-эй-си»…
Потом подарила этот свитер. Сама, наверное, вязала.
Многие пришли с подарками. Боцману бочонок рому подарили, Андрею — зажигалку, кому что.
…Ох и мотает!
И такое ощущение, что весить я стал больше раза в три. Голова тяжелая, не поднять. Задремать бы, но едва начинают мысли путаться, сразу вижу, как мачта по воде…
«Хорошо, что Пустотный здесь сидит», — думаю я уже в забытьи, не понимая, почему это хорошо, не успев понять. Потом слышу: «Сносит».
Вздрогнув, открываю глаза.
В кубрике переодевается Андрей, что-то отвечает боцману.
…Когда я опять очнулся, Пустотный уже ушел.
Андрей сидел напротив на рундуке, упершись спиной в бортик своей койки, и потряхивал бессильно опущенными руками. И сидя, и потряхивая руками, он взлетал и падал, мотаясь вместе с кубриком вверх-вниз, вверх-вниз… Глаза у него были закрыты. Один раз он даже застонал.
«Сносит», — вспомнил я. Кого, нас?
— Андрей!
— А? — Он открыл глаза.
Я, помедлив, спросил:
— Ты научился играть на скрипке?
Гошин на своей койке поднял голову и посмотрел на меня как на больного.
— Нет, — сказал Андрей, качаясь, кружась передо мной.
— Почему?
— Война. Только ноты стал учить — и война.
— Ноты! — фыркнул на своей койке Гошин.
— Профессор очень уж хороший был старикан, — сказал Андрей, глядя на меня. — И я все равно научусь… Гошин!
— Ну? — отозвался кок.
— Что ты видишь, когда скрипки поют?
Гошин промолчал.
Андрей забрался в койку. Он лег на спину и осторожно положил руки вдоль тела.
— Паруса…
Это он сказал. Я понял о чем. А сам подумал, что, наверное, теперь всякий раз, когда услышу скрипку, буду видеть, как по бульвару мимо обледенелых деревьев идет мальчишка с портфелем, смотрит на луну и поет…
Мы с ней поговорили немного по-английски.
Все лежали молча, и кубрик казался странно пустым. Хоть бы боцман вернулся…
— Гошин!
— Чего тебе?
— Что такое мечта, ты знаешь?
— Земля, — сказал кок.
…До боцманского села, до Великой Пустоши, добираться надо из Архангельска на речном катере, по Двине, вспоминал я. Пристань маленькая, незаметная. Но пристань еще не берег. До него минут десять по мосткам, перекинутым с островка на островок над бурым, наполовину затопленным кустарником, над протоками и заливчиками, чистой водой, всегда сморщенной ветром. Мостки неширокие, в две-три доски. Пружинят под ногами.
Просторно там, ветрено и пахнет морем. А видно далеко: и как лиловеет горизонт, когда на море шторм, и как широка Двина. В ней много света, неяркого, северного. А над ней летят прикопченные корабельным дымом облака.
Сказка!
Улица в том селе одна — берег. А на берегу стоят избы, смотрят в сторону моря. Бревна темные, как лица у поморов, и светлые окна. Избы в два этажа, но кажутся особенно высокими, потому что окна только во втором этаже и вырублены высоко, чуть не под крышу. Так надо: когда сутками дует моряна, вода захлестывает не только мостки.
А перед каждой избой непременно еще домик, только поменьше и совсем без окон. Это бани. А тут же на берегу пузатятся смолеными днищами баркасы. На промысел поморы уходят надолго и далеко. Село и назвали Великой Пустошью, наверное, потому, что все мужчины его большую часть года в море, «на воде».
Дома их ждут жены и невесты — так и до войны было.
И всегда в тех домах чистота. Всегда свежи крашеные полы, белы занавески на окнах, надраены самовары. И в каждом коридорчике, перед каждой дверью вместо половичков — плетенные из пеньки корабельные маты.
Красивы там женщины. В их лицах тот самый неяркий, негаснущий свет Севера.
Они ведь ждут…
Наверху громыхнул ветер. На ступени трапа плеснуло. Не было слышно, как опять захлопнулся люк. Я поднял голову и увидел сапоги боцмана.
Он спустился, снял плащ, фуражку и сел за стол, на то же место, где сидел раньше. Осмотрелся, взглянул на меня:
— Чего не спишь?
Я закрыл и открыл глаза.
Пустотный сидел, опустив голову.
«Страшновато засыпать-то…» — сказал я про себя.
Сразу — будто признался ему — стало легче. Теперь, может быть, и усну.
Боцман что-то сказал и положил голову на руки.
Со светлых волос на полированную доску стола медленно стекала вода.
Вода ревела за обшивкой, за бортом, вода била в днище и хлестала по палубе. Вода хлюпала в кубрике — набралась все-таки.
Я заметил, что голова боцмана мотается. Он спал, сидя за столом.
…И улица в том селе одна — берег, а на берегу стоят крепкие избы и смотрят окнами в сторону моря. И всегда в тех домах чистота, всегда там ждут… Почему мне раньше казалось — берег существует отдельно, сам по себе?
Пустотный спал, на столе все растекалась лужица, и в ней мелькал резкий блик — отражение плафона.
Моря не бывает без берега, моряка — тоже. Моряк тот, у кого корни в земле.
Потом, на пятые сутки шторма, я снова увидел с койки, как боцман сидит за столом, положив голову на руки, и мне показалось, что еще тянется та ночь, что он пять минут назад спросил: «Чего не спишь?» — и сам уснул сидя. Но я знал — прошло не пять минут, а почти двое суток. Две вахты с тех пор отстоял, скоро опять заступать. Добраться бы только…
