Но Лукомский не является пассеистом,[354] до эстетического чувства которого красота доходит только из «прекрасного далека»[355] прошлого. Для него рядом с прекрасным старым Петербургом существует: «Новый Петроград»,[356] достойный внимательной художественной оценки. Новый Петроград, воздвигаемый в стиле старого Петербурга, в контакте со вкусами и запросами нового времени (Фомин, Ильин, Дмитриев), или же созидаемый в традициях итальянского большого классицизма (Щуко, Лялевич, Перетяткович, Лидваль).[357]
Знаток Петербурга В. Я. Курбатов посвятил любимому городу путеводитель,[358] в котором, наряду с систематическим обзором фрагментов старого города по отдельным улицам, дана и история его архитектуры.
Художники: Серов, Добужинский, Лансере, Бенуа, Остроумова-Лебедева запечатлели в своем творчестве новый подход к Петербургу.[359]
Рассеялся туман, окутавший на долгие годы гордый, стройный вид архитектурного пейзажа. Снова появилось чувство устойчивости города. Строгие монументальные громады, такие могучие, внушили спокойную уверенность: бег времен не сокрушит этой твердыни:
quod non…possit diruere… innumeradilisannorum series et fuga temporum.[360]
Лирическое волнение стихло. Наступил момент спокойного, ясного созерцания. Из старого города вырастал новый, перед Северной Пальмирой вновь раскрывалось великое будущее.
Город, как таковой, вызывает обострившийся интерес, становится самодовлеющей ценностью. Не скоро, однако, это новое понимание Петербурга нашло свое художественное выражение в литературе.
* * *
Реакция, последовавшая за подавлением революции 1905 года, в значительной мере задержала процесс перерождения чувства к Петербургу.
Взоры, обращенные к нему, отуманены различными пристрастиями и неспособны видеть. Самые разнообразные ассоциации идей и образов препятствуют ясному созерцанию. Петербург порождает желчную жалобу в наиболее слабых, вызывает проклятье в пылких и пророчества в мистически встревоженных душах. Каждое из этих настроений нашло своего поэта. Средний русский интеллигент, предавшийся отчаянию, взглянул хмурым взором нехотя на Петербург и узнал знакомые черты города Некрасова.
Саша Черный сосредоточивает вновь внимание на физиологии Петербурга. Вот «Окраина Петербурга», больная, смрадная, наводящая на душу безысходную тоску:
Время года неизвестно.Мгла клубится пеленой…Фонари горят, как бельма,Липкий смрад навис кругом,За рубаху ветер-шельмаЛезет острым холодком.
(«Окраина Петербурга»)
Или вот конец дня, мертвого дня «самого угрюмого города в мире».
Пестроглазый трамвай вдалеке промелькнул,Одиночество скучных шагов… «Караул!»Все черней и неверней уходит стена,Мертвый день растворился в тумане вечернем,Зазвонили к вечерне.Пей до дна!
(«С.-Петербург»)
Неглубоко проникает взор поэта-сатирика, он скользит по раздражающим впечатлениям улицы, ощущая за ними лишь леденящую душу пустоту, от которой нет ухода в мир фантазии, нет забвения даже в вине. Вспоминается некрасовская желчь и хандра, но образы, рожденные новым веком, прошли чрез призму импрессиониста. Петербург Саши Черного (его быту посвящен целый цикл стихотворений, напр.: «Отъезд петербуржца», «Культурная работа», «Все в штанах, скроенных одинаково», «Всероссийское горе» и т. д.), самый угрюмый город, единственно беспросветный, охарактеризован с какой-то «равнодушной злобой». Объяснить это явление исключительно особенностями автора невозможно. Его настроение несомненно результат кризиса, переживавшегося всем русским обществом. Это Питер после 1905 года, отразившийся в надорвавшемся обществе, не имеющем сил жить. Это Питер среднего интеллигента.
Но эпоха реакции создала, рядом с этим серо-грязным образом, образ иной, мрачный и грозный, рожденный гневом, в котором звучат печеринская ненависть и жажда отмщения.[361] Петербург — победоносный деспот, умерщвляющий своим дыханием поверженную Россию.
Зинаида Гиппиус придала своей ненависти форму твердого и острого кинжала, погруженного в яд.
ПЕТЕРБУРГ
Твой остов прям, твой облик жесток,Шершаво-пыльный сер гранит,И каждый зыбкий перекрестокТупым предательством дрожит.Твое холодное кипениеСтрашней бездвижности пустынь.Твое дыханье смерть и тленье,А воды — горькая полынь.Как уголь, дни, — а ночи белы,Из скверов тянет трупной мглой,И свод небесный остеклелыйПронзен заречною иглой.Бывает: водный ход обратен,Вздыбясь, идет река назад.Река не смоет рыжих пятенС береговых твоих громад.Те пятна ржавые вскипели,Их не забыть, не затоптать…Горит, горит на темном телеНеугасимая печать.Как прежде вьется змей твой медный,Над змеем стынет медный конь…И не сожрет тебя победный,Всеочищающий огонь.Нет, ты утонешь в тине черной,Проклятый город, Божий враг.И червь болотный, червь упорныйИзъест твой каменный костяк.
Сколько здесь переплелось старых мотивов: здесь и суета суетствий страшней бездвижности пустынь, над которой хохотал Сатурн у Огарева. Здесь и образ больного города, становящегося городом смерти. Далее воскрешен мотив восстания стихий. Но Нева здесь не является вполне враждебной стихией, она словно пробудившаяся совесть, но позора преступлений не омыть ее водам. Вновь появляется Медный Всадник, дух проклятого города — темного беса Божьего врага. Немезида покарает Петербург страшной казнью того круга Дантова ада, где отвратительные черви насыщались кровью, струившейся с тех, кого отвергли небо и ад, гнушаясь их ничтожеством: «mа guarda e passa» («Inferno», cant. III).[362]
Стихотворение З. Гиппиус является ужасной печатью, возложенной на город Петра. Оно написано с той силой ненависти, которую знали исповедники древнего благочестия, предсказавшие граду Антихриста гибель: Петербургу быть пусту.
Даже поэт, рожденный для вдохновенья, для звуков сладких и молитв,[363] — Вячеслав Иванов, — трагически ощутил образ кровавого империализма.
В этой призрачной Пальмире,В этом мареве полярном,О, пребудь с поэтом в мире,Ты, над взморьем светозарнымМне являвшаяся дивнойАриадной, с кубком рьяным………………………………………………………Ты стоишь, на грудь склоняяЛик духовный, лик страдальный,Обрывая и роняяВ тень и мглу рукой печальнойЛепестки прощальной розы………………………………………………………Вот и ты преобразиласьМедленно… В убогих ризахМнишься ты в ночи Сивиллой…[364]Что, седая, ты бормочешь?Ты грозишь ли мне могилой?Или миру смерть пророчишь?
Подобная менадам,[365] в желто-серой рысьей шкуре, под дыханием города смерти преобразилась в вещую Сивиллу. Апокалиптическим явлением Медного Всадника завершается видение:
Приложила перст молчаньяТы к устам — и я, сквозь шопот,Слышу медного скаканьяЗаглушенный тяжкий топот…Замирая, кликом бледнымКличу я: «Мне страшно, дева,В этом мороке победномМедноскачущего гнева».А Сивилла: «Чу, как тупоУдаряет медь о плиты…То о трупы, трупы, трупыСпотыкаются копыта»…[366]
Не душа ли это самого поэта с пламенеющим сердцем, напоенным лучами солнца Эллады, в этой призрачной Пальмире стала вещею Сивиллой?
Поэт поселился с Сивиллой — царицей своей.
«Над городом-мороком смурый орел с орлицей ширококрылой».
Зачем отступились они от солнечных стран ради города-морока?
«И клекчет Сивилла: „зачем орлы садятся, где будут трупы?“»[367]
(«На башне»)
Другой поэт дионисиевского духа, Иннокентий Анненский, пророчески возвещает гибель Медному Всаднику от нераздавленной змеи.
Его город — проклятая ошибка. У него нет прошлого, нет поэзии, нет святынь. Сочиненный город поддерживает свое бытие насилием и кровью. Гибель его неизбежна. И все же в этом проклятии нет ненависти, а скорбь, рожденная сознанием непонятной связи с роковым городом.
