– Друг мой, прошу вас, соблаговолите на минутку остановиться и ответить на мой вопрос! Вы не раскаетесь в этом, о нет, – у меня большое желание посильно помочь вам, поскольку я вижу вас в несчастье, потому что вы внушаете мне большую жалость. Друг мой, скажите мне, – кто вы? Откуда и куда идете? Что ищете, и как ваше имя?
Прохожий ответил на немецком языке:
– Юнкер, Готт геб эйх глюк унд хейль цуфор. Аибер Юнкер, ихь ласс эйх внесен, дасс да ир мих фон фрагт, ист айн арм унд эрбармлих динг, унд вэр филь дарфон цу заген, вельхес эйх фердруслихь цу хёрэн, унд мир цу эрцелен вер; вифоль ди поэтен унд ораторн форцэйтен хабен гезагт ин ирен шпрюхен унд зентенцен, дасс ди гедэхтнис дес элендс унд армутс форлангст эрлиттен ист айн гроссер люст[139].
Пантагрюэль возразил незнакомцу:
– Друг мой, я совсем не понимаю этой тарабарщины; если вы хотите, чтобы вас поняли, говорите на другом языке.
На это товарищ отвечал ему:
– Альбарильдим готфано дешмин брин алабо дордио фальброт рингвам альбарас. Нин рортзадикин альмукатин милько прин альэльмин эн тот дальхебен энзуим: кутим аль дум алькатим ним брот дешот порт мин микай им эндот, пруш дальмайзулюм голь мот данфрильрим лупальдас им вольдемот…[140]
– Понимаете что-нибудь? – обратился Пантагрюэль к присутствующим.
На это Эпистемон отвечал:
– Думаю, что это язык антиподов, сам черт в нем ногу сломит.
Пантагрюэль сказал:
– Милый кум, эти стены, может быть, вас и поймут, но из нас никто ничего не понял.
На это незнакомец сказал:
Синьор, вой видэтэ пэр экземпло ке ла корнамуза нон суона Май сэлла нон а иль вентрэ пьено. Кози ио паримэнтэ нон ви сапрэи кон Тарэ ле миэ фортунэ, сэ прима иль трибулато вентрэ нон а ла солита Рефекционэ. Аль куале э адвизо, кэ ле мани э ли денти аббуи персо иль ординэ натуралэ э дэль тутто анничилятй[141].
Эпистемон ответил:
– Ну, одно другого стоит.
На что Панург сказал:
– Лард, гефт толб бэ суа виртус бе интэлидженс: ас ий бодч шальмис би нечурал рэльют толб сулд оф мэ пэти гау фор нечур хас улс эгвали майд: бот фортюн сем екзалтит нон йе лес виойс ноу вирчу дэпреэвит: энт вирчуз мэн дэскривис фор анэн е лад энд ис нон гуд[142].
– Еще меньше, – отвечал Пантагрюэль.
В дальнейших разговорах Панург, прерываемый все более нетерпеливыми возгласами путников, хвастнул перед ними знанием, после баскского, еще рядом языков: сикимунским (такого никогда не существовало), голландским, испанским, старо-датским, еврейским, греческим, утопийским (тоже несуществующим), латинским. Наконец, на вопрос Пантагрюэля:
– Не умеете ли вы говорить по-французски? – незнакомец отвечал:
– Слава богу, это мой родной и материнский язык, я родился и вырос в зеленом саду Франции, в Турени.
Его собеседники нисколько не удивились последнему обстоятельству, так как они не понимали ни одной из его предыдущих речей, из которых некоторые, как, например, баскская или старо-датская, встречались остроумными замечаниями, иногда не совсем приличного свойства. Смысл Панурговых речей сводится к жалобам на пренебрежение мира к добродетельным людям, просьбам пищи и питья и, наконец, к просьбам не утомлять его расспросами.
– Ну, так, – сказал Пантагрюэль, – расскажите, как вас зовут, откуда вы направляетесь. Честное слово, вы мне так полюбились, что если вы только согласны, я не пущу вас от себя ни на шаг, и вы и я – мы составим отныне такую же неразрывную пару друзей, как когда-то Эней с Ахатом.
– Сударь, – говорит ему на это незнакомец, – мое истинное имя, данное мне при крещении, – Панург. Сейчас я из Турции, где был в плену со времени несчастного похода на Митилены[143]. Я с охотой вам рассказал бы о моих злоключениях, более удивительных, чем «Одиссея»[144]. Но раз вы хотите меня взять с собой, – это предложение я принимаю охотно и утверждаю, что никогда вас не покину, хотя бы вы пошли ко всем чертям, – так у нас будет еще время на досуге рассказать обо всем… А сейчас мне крайне необходимо подкрепиться пищей: зубы щелкают, брюхо пустое, аппетит пронзительный, в гортани сухо, – все готово. Хотите меня сделать пригодным для дела, так, ради бога, прикажите меня накормить. Сами порадуетесь, глядя, как я буду уписывать за обе щеки.
Пантагрюэль приказал своего нового друга отвести к себе в дом и принести ему побольше еды.
Приказание было исполнено, Панург славно поужинал в этот вечер и улегся спать вместе с курами, а проснулся на следующий день только к самому обеду и в три прыжка, прямо с кровати, очутился за столом.
Как Пантагрюэль правильно разрешил один удивительно темный и трудный вопрос, и так справедливо, что его решение было признано прямо замечательным.
Отлично помня письма и наставления своего отца, Пантагрюэль в один прекрасный день вздумал проверить свои знания. И вот он велел вывесить на всех городских перекрестках свои тезисы, числом до 9764, по всем научным вопросам, касаясь в них наиболее сомнительных во всех областях знания.
Прежде всего на улице дю-Ферр он выступил против всех деканов, магистров и ораторов и посадил их всех.
Второй диспут, в Сорбонне, против богословов, длился шесть недель, ежедневно с четырех утра до шести вечера (только два часа полагалось среди дня на обед). На этом диспуте присутствовали: много придворных, начальники канцелярий для приема прошений, президенты, советники, счетоводы, секретари, адвокаты и другие, а также старшины города, врачи и каноники.
Заметьте, что большая часть из них в споре с ним закусили удила, но, несмотря на все их ухищрения и выдумки, он всех их посрамил и доказал с очевидностью, что они перед ним просто телята.
Поэтому все зашумели и заговорили о его изумительных познаниях, – Все, включая прачек, сводней, кухарок, судомоек, которые, когда он проходил по улицам, говорили: «Это он!» Это доставляло ему удовольствие, как Демосфену, князю греческих ораторов, когда одна сгорбленная старуха, указывая на него пальцем, сказала: «Это он самый!»
И вот в это-то самое время как раз шел в суде процесс – тяжба двух крупных вельмож: одного звали де-Безкюль – истец; другого – Гюмвен – ответчик. Тяжба их была такая запутанная и трудная с точки зрения права, что парламентский суд разбирался в ней не легче, чем верхне-немецком языке. По этой причине король приказал собрать комиссию из четырех самых ученых и самых жирных членов из всех французских судов, и сверх того – большой совет, в который вошли все важнейшие профессора университетов, и не только французских, но и английских и итальянских, как, например, Язон, Филипп Дэче, Пэтрус де-Петронибус и масса других старых раббанистов. И комиссия и большой совет заседали сорок шесть недель, и все-таки не могли разгрызть орешка, ни понять предмета их спора, чтобы подвести его под существующее узаконение. Это в конце концов так их раздосадовало, что они от стыда обмарались.
Однако один из них, по имени Дю-Дуэ, более знающий, умный и опытный, чем все остальные, однажды – когда у всех уже ум зашел за разум – сказал:
– Господа, уж очень долго мы заседаем, никак не оправдывая расходов на нас, и не можем найти ни дна, ни берега в этом деле. Чем больше мы занимаемся им, тем меньше его понимаем, к нашему стыду и отягчению нашей совести; по моему мнению, не выйти нам из этого дела с честью, потому что мы только бредим в наших консультациях. Но вот что я придумал: вы, наверно, слышали об этой великой личности, о магистре Пантагрюэле? Его ведь признают ученейшим из людей нашего времени, по тем диспутам, которые он так блистательно провел перед всеми. Мое мнение, что нам следует вызвать его и побеседовать с ним по данному вопросу. Ибо нет человека, который бы мог придти к правильному выводу, если Пантагрюэль к нему не придет.
