Пусть вас это не пугает!!! – сказал Лютер. Его слова означали, что ни один пастор или епископ не может считаться более истинным христианином, чем крестьянин или бедный студент. Все христиане религиозны, все они обладают одинаковым статусом и достоинством. Просто они исполняют разные функции.
Духовное сословие – мираж! Не надо его бояться! Я сидел, собираясь с мыслями, собираясь с силами.
– Иисус Христос говорит, – начал я и глубоко вздохнул. – Иисус Христос говорит, что удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие! Но вы… вы позволяете богатым покупать отпущение грехов. А что делать бедным, тем, у которых нет денег, которым едва хватает на кусок хлеба? Неужели они должны выбирать между едой и спасением, тогда как богатые получают и то и другое? – У меня испуганно застучало сердце, когда мое последнее слово долетело до посланца Папы.
Я услышал, как Томас сказал: “Хорошо!” – и увидел, как он одобрительно кивнул мне. Ему нравились такие аргументы.
Нунций сдержанно улыбнулся:
– Человек может допустить ошибку, и ее вредоносное действие распространится, подобно кругам на воде, коснется его и других, принесет вред надолго. Даже после того, как человек уже давно искренне раскаялся и получил отпущение грехов. Наказание Божие может карать одно поколение за другим. Но Господь милостив. Он дал церкви и святому сообществу возможность миловать людей от его имени, давать отпущение грехов. Вспомните, как раскаялся царь Давид после того, как вошел к Вирсавии: “Сердце чистое сотвори во мне, Боже, и дух правый обнови внутри меня. Не отвергни меня от лица Твоего, и Духа Твоего Святого не отними от меня… Научу беззаконных путям Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся”. Бог видит, что раскаявшийся грешник равноценен тому, кто никогда не грешил. – Нунций кашлянул. – Было время, я должен это признать, когда богатым было легко купить себе отпущение грехов, но это было очень давно.
– Сто пятьдесят лет назад, – сказал я. – Тридентский собор[6]. Это все начал Лютер.
“Молодец”, – снова шепнул Томас.
– Как я понимаю, профессора хорошо вас учили. – Нунций кивнул. – Лютер открыл глаза на некоторые… не очень красивые вещи.
– Например, на то, что Католическая Церковь владеет третью всех земель и в то же время считает себя смиренной служанкой Бога, – прервал я его. – На то, что служители Церкви алчут все больше и больше добра и золота, что ее верховные служители живут и едят как князья, в то же время порицая прожорливость и расточительность, на то, что Церковь, которая борется за политическую власть, коей обладают только короли и императоры, не может в то же время быть Церковью простых людей, на то…
Я задохнулся и перевел дух, до меня вдруг дошло, что я сделал. Перебил и обвиняю самым грубым и непочтительным образом своего господина, так не должен поступать слуга и секретарь. Если только его господина не зовут Томас Буберг. Но сейчас моим господином был не Томас. Лютер Лютером, но у меня есть поручение от короля. Из-за этого поручения у меня временно появился другой господин. Этот новый господин – кардинал, архиепископ, посол самого Папы. Этого моего господина зовут Микеланджело дей Конти, и он с нескрываемым раздражением смотрел сейчас на меня… но молчал.
Нунций медленно подошел к кафедре проповедника и стал рассматривать красивую деревянную резьбу. Рассматривал долго, а от тишины, воцарившейся в церкви, у меня по спине бежал пот. Я впал в немилость?
– Другими словами, вы не соблюдаете вторую заповедь Моисееву, запрещающую делать себе кумиров из святых и пророков, но делаете исключение для короля, потому что ему было видение? – спросил он.
Я растерялся.
– Но… – заикаясь, проговорил я, – во второй заповеди ничего не сказано, что нельзя писать картины. Там говорится, что нужно помнить день субботний, чтобы святить его.
– Вы снова извращаете значение слов так, как это теперь выгодно новой Церкви. Может быть… – Нунций показал на женщину с обнаженной грудью перед кафедрой, на которую я любил смотреть во время службы, если только люди не загораживали ее от меня. – Может быть, вы считаете, что на картинах следует изображать распутных женщин и распутную жизнь, и, может быть, вы теперь откажетесь от десятой заповеди, запрещающей желать жены ближнего твоего? Ведь изменили же вы раньше Божии заповеди. Думаю, господин секретарь должен знать, что в его церкви изменили текст законов Божиих? – Нунций повернулся, и его черные глаза впились в меня. – Даже тому, кто здесь на земле является вторым после Бога, Его Святейшеству Папе Клименту Одиннадцатому, не пришло бы такое в голову!
Изменили текст законов Божиих!
Меня замутило, я вскочил, на ощупь пробрался между рядами скамеек и сел на другую скамью. Все это время нунций стоял спиной ко мне.
Изменили законы Божии!
Никто ни разу не упоминал об этом на бесконечных лекциях в университете. Неужели это правда?
– Вы непоследовательны, – сказал нунций. Он оглядел церковь с плохо скрытым презрением. – Вы изменяете законы по своему усмотрению.
“Непоследовательна сама сущность религии”, – прошептал Томас.
Я открыл рот, но не мог ничего сказать. Это были не мои слова, это был не я. Так мог думать Томас, но не я.
“Непоследовательна сама сущность религии, – повторил Томас. – И ее ограничения”.
В полном смятении я прикрыл рот рукой.
Нунций обернулся ко мне. От раздражения у него на лбу появилась глубокая морщина. Но смотрел он мимо меня.
Торговец за спиной у меня встал, подошел к нунцию, по пути он несколько раз ему поклонился.
– Окулист и мастер по грыжесечению Франц Бекхамбауэр, – представился он голосом Томаса. – Я невольно слышал ваш интересный научный диспут и вспомнил, что мне однажды сказал мой старый наставник в кафедральной школе в Любеке. Он сказал, что в любой религии, даже в варварских религиях Африки и очень далекого Китая, встречаются непоследовательные мысли, ибо духовная материя движется и с течением времени, подобно ртути, меняет форму, а потому любая религия в высшей степени непоследовательна. И он считал это, я говорю сейчас о моем глубокоуважаемом ученом наставнике, большим преимуществом религии, ибо таким образом она способна привлечь больше людей под свое крыло… – Томас широко улыбнулся при этих словах, и нунция, по-моему, не обидело его оскорбительное замечание. – Она объединяет противоречия и разногласия и собирает людей вокруг себя. – Томас, как бы прося прощения, развел руками. – Поэтому я и позволил себе так дерзко вмешаться в ваш ученый разговор. – Он снова низко поклонился.
Нунций надменно улыбнулся:
– Я бы охотно поспорил с вашим старым наставником и послушал, какие же непоследовательности он обнаружил во время своих духовных размышлений.
Последнее было сказано с явным ядовитым подтекстом. Томас улыбнулся и удовлетворенно кивнул, в то время как папский посланец в полном убеждении, что этот простой человек не знает латыни, пробормотал:
– Insanus ceteros omnes amentes esse credit, – сделав при этом жест, будто это слова благословения.
Выражение лица у Томаса медленно изменилось, на нем словно отразились слова папского посланца: “Глупец полагает всех остальных глупцами”, и он глупо, как и подобает глупцу, улыбнулся нунцию.
В эту минуту дверь в церковь отворилась.
Пришли пастор и звонарь, а сразу за ними и смотритель. Они начали готовиться к вечерней службе. Томас почтительно поклонился нунцию и сказал, что должен ехать дальше.
– Не можете ли вы, молодой человек, показать мне дорогу к постоялому двору? – спросил он, обращаясь ко мне. – Судя по всему, вы хорошо знаете эту местность.
Вслед за Томасом я вышел из церкви, а нунций остался наблюдать за приготовлениями пастора и пришедших с ним людей к предстоящей службе.
– Если монеты в кармане звенят, грешной душе не страшен и ад! – Томас улыбнулся и пошел к лошади.
– Что это?
– Старая поговорка, ею когда-то пользовались священники, продающие индульгенции и соблазнявшие людей приобрести себе спасение. Думаю, ты мог бы немного подразнить своего спутника, вставив эту цитату в одну из ваших острых дискуссий.
Мне это не показалось забавным. Мне было страшно, что я осмелился возражать такому высокопоставленному человеку, и повторить это мне не хотелось бы.
– Ты получил мое письмо? – спросил я у Томаса.
– Да, – ответил он. – Вчера рано утром и сразу же выехал к тебе. Как я понимаю, вы остановились в усадьбе Хорттен? Лучше мне там не показываться. Как думаешь, где бы я мог переночевать?
– Скажи хозяину Брома, что ты не хочешь останавливаться у хозяина Хорттена. – Я засмеялся. – Скажи, что ты слышал о нем некрасивые истории, и ночлег тебе наверняка обойдется дешевле.
Я посмотрел на его саквояж, и меня осенило:
– Послушай, между прочим… Сигварт весь отек. Может, у тебя есть наперстянка или какое-нибудь другое мочегонное средство?
