– Не то слово! – ответил он. И кивнул на вьющийся вокруг колен веер: – Здорово!
– Я сама сшила! – похвасталась Александра. – Это просто! Я придумала! Не стала подшивать, как обычно, а – оверлоком, два раза!
– Тебе надо в модельеры пойти, – сказал Юра. При всей своей эрудиции он, к сожалению, не знал точного значения слова «оверлок».
– Ни за что! – парировала она. – Чтобы все ходили с такими подолами?
– Увидят – и «сдерут»! – так же весело ответил Юра.
– Пусть сначала допрут, как это сделать!
И они рассмеялись, и как-то так получилось, что он обнял ее прямо тут, на тротуаре. И испытал невероятную нежность. Впервые в своей жизни – не интерес типа «что, где, когда», а – нежность, и неожиданный острый укол в сознании: с кем она была до него? Была? Не была?
В галерее Александра вдруг отобрала у него карточку с наименованиями картин и фамилиями художников, которую вручили смотрительницы на входе.
– Тест! – сказала она.
Юра усмехнулся без особого энтузиазма. Но согласился. Дело в том, что при первом обмене информацией «кто есть кто» он, естественно, не сказал всей правды. Сказал первое, что пришло в голову, – работает в архиве. Это было полуправдой, ибо в архиве приходилось бывать часто: молодого посылали на нудную работу все, кому не лень. Что ж, Шурочка решила, что работник архива должен хоть как-то разбираться в живописи.
– Ну-у… – говорила она, глядя на пейзажи и натюрморты, – это слишком просто… А это вообще…
Даже ходила она не так, как все. Она была почти одного роста с Евсеевым на высоких каблуках (десять сантиметров как минимум), но никаких подсогнутых коленей, никаких усилий, идет легко, как в тапочках.
– А вот! Угадай, что это?
Она подвела его к картине. «Хорошо еще, что фамилию художника не спрашивает», – подумал Юра и погрузился в созерцание.
Ровный светло-голубой фон. По нему черточки, резко черные, будто сделанные рейсфедером. Длинные, покороче, снова длинные. Юра вгляделся: они, эти черточки, затягивали, завораживали. И чем больше он смотрел на их застывшее движение, тем большую испытывал тревогу. Тревога. Даже страх. Даже – безнадежность.
– Тьфу, – в сердцах сказал он. – Это… Что-то неприятное. Страшное. Что-то необратимое. Безнадега. Кого-то убили, что ли?
Он повернулся к ней. Она, торжествующе улыбаясь, поднесла к его глазам карточку, пальцем показала нужную строчку.
– Катастрофа на вокзале, – прочел Юра. Снова уставился на картину. – А впечатляет!
– Это и есть – «впечатле», – сказала Александра. – Импресьон. Ты – молодец. Думаю, сбежишь ты когда-нибудь из своего архива.
Юра шагнул к ней, встал совсем близко. В галерее было мало людей. Пустыня. И Юра сказал, очень волнуясь:
– Катастрофа – это если я тебя потеряю.
– Вот даже как? – лукаво засмеялась она. – Какой ты быстрый!
Потом они сидели в кафе – недорогом: сосиски, пицца, пиво…
– У тебя много… поклонников? – Юра с трудом подобрал нужное слово.
– Хватает. Я многим нравлюсь. Просто кошмар!
Она рассмеялась.
– Да, – согласился Юра. – Кошмар.
Про себя он решил, что на самом деле успех у мужчин Шурочка кошмаром не считает. Наоборот – печалилась бы, если бы его не было.
– И что, осаждают со всех сторон? Конфеты, букеты, театры?
Шурочка махнула пухленькой ладошкой:
– Конечно. Все, как обычно. Нового здесь не придумать.
– Ну а потом что? – допытывался лейтенант Евсеев, как будто допрос вел.
Девушка подкатила глаза и вздохнула.
– Что, что… Ничего. Повстречались и расстались. Поцелуи забылись, слезы высохли… Да и не было их – слез-то…
– А по-серьезному с кем-нибудь было? – затаив дыхание, спросил Юра. И это уже не был вопрос оперативника, это был крик души неопытного влюбленного.
– Ну ты даешь? – Александра глянула удивленно. – Мы же только познакомились…
– Я думаю, нас свела судьба, – волнуясь, сказал Юра. – И надолго. Отец познакомился с матерью – и сразу женился!
– Вот даже как… У меня был один ухажер, вроде серьезный, руку и сердце предлагал…
Она покраснела, потом рассмеялась снова:
– С ним уже почти дошли до главного… Но тут позвонила мама: «Ты курицу из морозилки вытащила? А картошку для салата сварила?» Как-то настроение пропало, и я его выставила. До завтра. А вечером пришла Наташка, моя подруга, и рассказала, что он уже всем кому мог руку и сердце раздал…
– Хорошо, – с трудом выговорил Юра. Он дрожал от возбуждения и радости.
Она говорила с ним совершенно искренне, и получалось, что у него нет соперника. И хотя лейтенант знал, что слова ничего не значат, сейчас в нем взял верх обычный штатский – работник архива: он поверил девушке на слово.
– Я… Со мной такое впервые, что я вот так запросто говорю с девушкой о подобных вещах… И ты говоришь так просто… И… Мне это нравится.
Он наклонился к ней, обнял за плечи, она не возражала. Юра, зарывшись лицом в копну ее волос, подумал, что это и есть счастье, что катастрофы нет и быть не может, он не допустит никаких катастроф! Он сделает ей предложение, представит начальству, она пройдет собеседование, Кормухин даст санкцию на брак, и это он, а не ее мама, будет напоминать Александре, чтобы она вытащила курицу из морозилки и сварила картошку для салата! Если в салате есть хорошо сваренная картошка – это всегда первостатейный салат…
* * *
Как и следовало ожидать, фонографическая экспертиза однозначно идентифицировала голос «дяди Курта» с голосом бывшего обвиняемого Кертиса Вульфа.
– Молодец… твой отец! – завуалированно похвалил Евсеева Кормухин, откинувшись на спинку кресла и вроде бы доброжелательно улыбаясь. Вроде бы – потому что за сложенными в улыбку губами не было ни веселья, ни расположенности, ни доброжелательности. Просто жест, гримаса. Про совместный труд на субботнике он давно забыл.
– Значит, змея ухватила себя за хвост… Дело закольцевалось!
У начальника отдела была манера говорить загадками и недомолвками. К тому же теперь он должен был уравновесить похвалу какой-нибудь гадостью.
– Только толку от этого никакого нет! Где мы теперь найдем твоего Вульфа?
Окрыленный было, Евсеев съежился, будто получил на взлете камень из рогатки.
– Не могу знать, товарищ полковник…
– Не знаешь? Вот то-то! А эту книжицу ты внимательно изучал, даже в отделе цитировал! А с какой целью?
Кормухин поднял маленькую брошюрку, которую сознательный работяга Кутьков принес из «Интуриста» вместе с микрокассетой. Из брошюры торчали несколько закладок.
– Гм… Да просто интересно было…
– Да, действительно, очень интересно, – со значением произнес полковник и, открыв одну из закладок, прочел:
Стремные ксивы мент облажал,Пасть лыбит на вытерки клёвые.Как член губами, клешней зажалКсивенку с английским левою…
В кабинете наступила зловещая тишина.
– Так исказить классику – «Стихи о советском паспорте»! Вы что, это одобряете?
– Никак нет…
Евсеев вспомнил, что Кормухин начинал работать в Пятом, идеологическом управлении. Боролся с диссидентами, изымал запрещенную литературу. А сейчас, наверное, мысленно перенесся в те годы…
– А тут имеются перлы и похлеще, – голос полковника налился гневом, а щеки покраснели.
Пахан и шобла – это ж два братана —Кому из них шестерить ты пошел бы?Мы говорим – шобла,Подразумеваем пахана,Мы говорим – пахан,Подразумеваем шоблу…
Книжка смачно, как отыгравшая колода, шмякнулась о столешницу.
– Вы знаете, что за такие стихи давали пять лет?! – угрожающе спросил Кормухин.
Евсеев переступил с ноги на ногу.
– Слышал, товарищ полковник. Только я их не писал и не издавал. Мне отдал заявитель, вместе с кассетой. А я передал на ваше усмотрение.
Лицо начальника отдела принимало нормальный цвет. Он возвратился в реальное время и постепенно выпустил пар.
– Передали. Но без осуждения… Ладно. А почему вы в таком виде? Вы, офицер контрразведки, в служебное время ходите в джинсах!
– Виноват. Переоденусь.
– И немедленно! На глупости не отвлекайся, не за это нам платят зарплату! Давай, копай дальше! Ищи вражеского пособника дядю Колю!
– Есть, товарищ полковник! Разрешите выполнять?
– Выполняйте!
Евсеев четко повернулся через левое плечо и строевым шагом вышел из кабинета.
* * *
В 72-м число москвичей составляло около 7 миллионов. Из них 45 процентов мужского пола – это 3 миллиона 350 тысяч человек. Где-то миллиона полтора-два, если брать по-грубому – мужчины старше 30-ти, рожденные в предвоенные и военные годы. Имя Николай на тот период не было самым популярным, всего девятое место в списке употребляемости (потому что патриотичный советский народ любил своих героев, а Невский был все-таки Александром, Донской – Дмитрием, а Сусанин – Иваном), – откуда логично вытекает, что не более двухсот тысяч москвичей в возрасте 30-50 лет носили это славное имя.
