- Ты что же, весь ужин ему скормил? - засмеялся Бессонов. Он и Жора взяли ружья, вышли на улицу, увидели, что медвежьи следы, пересекая открытое место, уходили в кустарник за избушку и дальше к сопкам. Рыбаки зашли в высокую траву, бесцельно постояли в тишине, всматриваясь вдаль и слушая вялое, редкое морское "пшшш" за спиной. Сопки размывало и топило тьмой, и каждому было понятно, что, конечно, никакого медведя уже нет поблизости. Они вернулись в барак.
А среди ночи Бессонов проснулся настолько внезапно, что пробуждением, очнувшимся сознанием немного даже опоздал - глаза уже четко смотрели в окошко на показавшийся до нестерпимости ярким чуть ущербный диск луны. Что-то шумнуло на улице, скрипнуло и будто ткнулось дерево о дерево. "Опять мишка пришел?" - подумал Бессонов. Он встал, посмотрел в окошко, но ничего не увидел, кроме залитого желтизной берега и по-лунному светлого, сине-молочного, мерцающего яркой чешуей моря. Бессонов накинул сорочку, взял с полочки два патрона, снял ружье с гвоздя, тихо зарядил и на цыпочках пошел к двери. Она оказалась не запертой на крючок, он осторожно пихнул ее, впуская в домик лунный свет, и тихо вышел. Никого не было в дворике, он обошел барак слева, потом справа, вернулся, постоял, прислушиваясь, и будто что-то услышал от берега, осторожно пошел туда. И точно: на секунду увидел фигуру, оттененную луной, прочерченную темно и неразборчиво, но он сразу понял, что фигура - человеческая. Он подошел к берегу и увидел, что человек зашел в воду, в тягучие волны, и поплыл, не плеща, тихо и ровно, и Бессонов уже знал, кто это. Он поискал и увидел на камне одежду, прислонил ружье к камню и сел рядом, удивляясь не столько странности Тани, сколько бесстрашию или не бесстрашию, а неспособности осмыслить окружающую ночь и темное море, удивляясь ее бесшабашности и терпению: вода с этой стороны острова из-за близкого северного течения была всегда по-весеннему холодна.
Минут через пять Таня уже плыла к берегу. Бессонов сидел, не шевелясь, облокотившись о колени, и видел, как она стала выходить из воды обнаженная, как осторожно ступала, боясь поранить ноги об осколки раковин, и луна, сиявшая над ее правым плечом, блестела на плече, на руке и на маленькой вздернутой грудке. И ночь, море, женщина, слитые с лунным светом, - все это рождало в нем даже не решенность его сомнений последних двух-трех дней, а спокойное ощущение завершенности вообще каких-то общих тяжелых мыслей, составлявших его суть последние годы. Она, только выйдя на берег, увидела его и обхватила себя руками.
- Ой!.. Отвернись...
Но он и по ее интонации, и по ее движению угадал, что увидела она его и узнала, когда еще была в воде и шла к берегу. Он чуть отвернулся. Она стремительно подошла, потянулась к одежде, но он перехватил ее руку, притянул к себе и, поднимаясь, поднял ее, мокрую, холодную, на руки. Она еще сильнее сжалась, словно в испуге, он почувствовал ее дрожь и мурашки по холодной мокрой коже. Она сказала потухшим голосом:
- Не надо, Семен.
Он молча понес ее в сторону от избушки, чувствуя, как молотит у него в груди, и заполошно думая о себе: "Дурак... как мальчишка..."
* * *
Бессонов теперь узнавал то, что ему доводилось только слышать: бывают женщины, в распущенности своей, в растленной легкости таящие неодолимую притягательность. И то, что прежде могло быть в нем брезгливостью к ней так по крайней мере он мог бы назвать свои чувства, - вдруг обернулось необузданной и ревнивой жадностью к ней, к ее телу.
Бессонов выходил к Тане в теплые ночи, и они шли подальше по пляжу и, захлебываясь страстью, валились на песок. Если же непогода набухала в небесах и накрапывал дождь, они прятались в такелажке, где пахло бензином от железной бочки и вяленой рыбой от кучи сетей. Измаявшись, они по полночи паръли между сном и явью, лежа на сетях, и Бессонов слушал, как женщина, вжавшись, растворившись в нем, шептала горячо и влажно на ухо сквозь полудрему:
- О чем я думала?.. А почему ты спросил?.. Ни о чем не думала... Если бы я думала... Разве я лежала бы с тобой в этом сарае? Ни о чем я не думала... Ни о чем не хочу думать...
Через несколько часов начинал вращаться новый день, и Бессонов, опьянев от недосыпания, несся на дневной карусели, видя только веселое мельтешение вокруг. Но, несмотря на опустошенность, на "причумленность", был он весел, громогласен и деятелен. Знал, что держат в душе на него рыбаки, и оттого еще больше духарился.
- Ну что, вперед - море зовет! - беззлобно орал он. И весь день сыпал шутками, несмешными и грубоватыми, он словно забивал ими бреши в те саркастические недомолвки, в которые могло хлынуть чужое зубоскальство. Рыбаки шли к кунгасу, несли двигатель, весла, несли себя, тяжелых, упакованных в костюмы, и перед ними расстилался тот же берег, тот же лес справа и океан слева, и Бессонов чувствовал взгляды на спине... А что было в их взглядах? Он же знал, что там было. Не зависть, конечно, а ошарашенность, недоумение: мол, совсем сдурел. А что он мог поделать? Уже ничего. Тогда он поворачивался к ним и говорил:
- Жора! Покрась усы в зеленый цвет.
- Зачем? - терпеливо подыгрывал Жора.
- Для маскировки.
Но притворство тут же валилось в некий колодец, и он без жалости забывал, что говорил и что делал. И неутомимо, ежеминутно происходило с ним одно: он все время подспудно чувствовал, видел ее и видел упрек людей вокруг и упрек всего мира и вызывающе плевал на этот упрек...
Случилось, что охватило его безрассудство: на третий или четвертый день он сказался больным и отправил рыбаков в море, чтобы остаться наедине с Татьяной... Он лежал на койке, широко раскинувшись, она, влажная, размякшая, лежала у него на груди, а он бессвязно думал, зачем же на белый свет рождаются такие существа, как она, будто природа озабочена вовсе не тем, чтобы утучнять и возвеличивать жизнь, а чтобы маять и дурачить людей. И он с удивлением слушал, как горячо говорила она ему:
- Ах, если бы ты знал, как мне хочется иной раз такого...
- Чего же такого?
- Не знаю... - Она тихо смеялась, ткнувшись ему в шею. - Хочется, чтобы мужики из-за меня подрались. Да, чтобы из-за меня набили друг другу морды... Да я бы тогда... Я бы!
- Ну что бы ты тогда?
- ...Но ведь такое оно и есть, настоящее бабье счастье. А ты ду-умал... Ты думал, что бабе теплый угол нужен и мужик кондовый с толстой рожей?.. Как бы не так. Бабе нужно, чтобы вы друг другу кулаками... Да в кровь!
- Так ты крови хочешь? - без смеха, но и без серьезности говорил он. Да ты просто потаскуха кровожадная.
- Потаскуха, потаскуха... Что хочешь про меня говори, что хочешь делай, тебе все можно... - Она терлась лицом о него.
- Ну-ну, - бормотал Бессонов, - вот возьму и пущу тебе кровь. А если не тебе, то мы друг другу глотки порежем... - И он сделался как-то не по-хорошему весел. - А ведь и порежем... Это точно, я знаю. Есть предел, когда рвется последняя ниточка...
- Не говори так...
- Вся жизнь людей на ниточках и подвязочках, и все время где-то рвется...
- Не говори так!
К вечеру, словно вторя его мыслям, Жора, улучив момент, когда не было никого поблизости, стал приговаривать - без упрека, а скорее, с сожалением и досадой, в которых были и надежда, и понимание - навязчивое, требующее взаимности:
- Семен... Я не судья... Но не дело... Ты знаешь...
Бессонов, насупившись, молчал. Замолчал и Жора, было все ясно без объяснений.
Вечером они связались с конторой. И неожиданно на связь вышел сам Арнольд Арнольдович. Голос его был властен, и голосом дорисовывалась вся крепкая фигура хозяина лова, с тяжелыми руками, плечами, спиной, грудью, пузцом, составляющими один непробиваемый монолит. С таким сложно было спорить сразу, с ходу. Чтобы спорить, нужно было бы собраться с духом, с мыслями, силами.
- Ты позавчера сообщал, у тебя есть триста пятьдесят центнер, - жестко, наполняясь железной стружкой помех, хрипела рация, и могло показаться, что говоривший и сам из железа, что из самого него во все стороны торчат колючие заусенцы.
- Есть триста пятьдесят, - согласился Бессонов. - И больше должно быть: не знаю точно, сколько на тятинском неводе.
- Хорошо, - весомо хрипел Арнольд Арнольдович. - Завтра придет пароход, СРТМ "Равный", скинь ему триста пятьдесят.
- А почему триста пятьдесят? Пусть берет, сколько наскребем.
- Надо триста пятьдесят. - Арнольд Арнольдович умолк ненадолго и опять заскрежетал заусенцами: - Скинешь без оформления, без документов, как есть.
- Что значит, без документов? - не понял Бессонов.
- А чего тебе значить? - в свою очередь, с грозным недоумением рявкнул Арнольд Арнольдович. - Без документов - значит без документов, как есть. Без бумажек. У нас с "Равным" вопрос по этой рыбе решенный...
- Хорошо, посмотрим, - вымолвил Бессонов.
- А тебе чего смотреть-глядеть? - Стало слышно хрипучее дыхание видимо, совсем близко к губам придвинул микрофон. - Я же тебе не говорю смотреть-глядеть. Я говорю: сдай хвосты без бумажек, а ты должен сдать. Давай-бывай, конец связи.
