— Пейте, господин, вам согреться надобно. — Девушка, оказывается, не ушла. Или ушла, но вернулась, а он не заметил? Туран осушил кубок одним глотком, рот стянула терпкая травяная горечь, а горло продрало крупной теркой. Но через мгновение стало хорошо.
— И плащ позвольте, тут тепленько. А скоро и за стол. — Она смотрела с жалостью, и Туран разозлился, но не на нее — на себя. Всего-то с десяток дней в дороге — и расклеился. Карья бы себе такого не позволил, Карья сейчас бы пил, ел и зубоскалил без устали, получая удовольствие от всего и сразу.
Подумаешь, морозы, подумаешь, красная дорога, подумаешь, серые города… Нормальный город, обыкновенный.
— Эй, Туран, хватит спать. К столу давай! — Заир взгромоздился на лавку.
Ыйрам, севший первым, молча указал на свободное место. Туран подчинился.
Просто нужно привыкнуть к тому, что тут все немножко иначе. А Туран просто устал от дороги.
И стихи поэтому не складываются, кривыми выходят, уродливыми. Ничего, вот попривыкнет, обживется, найдет нужные слова, чтобы рассказать об увиденном.
Наверное.
Тем временем опустевший кубок вновь наполнили настойкой. Правильно, а то снова холодно, но не снаружи, а словно бы изнутри. Будто бы кто-то другой, неизвестный, выпил Турана до донышка.
— Всевидящего милостью благодарствуем за дары дома этого… — привычно забубнил Заир, потирая ладоши. Туран просто кивал в такт, утешая себя мыслью, что и волохи верят во Всевидящего.
Верят, да вот только вера их… неправильная какая-то.
— Завтра прибудем, — бросил Ыйрам, когда Заир закончил читать молитву. — Осталось немного.
— Хорошо, — Туран ответил, потому как не отвечать невежливо, а вот обрадоваться — не обрадовался. Просто отметил, что очередная часть дела сделана.
А есть не слишком хотелось. Он молча жевал полоски вяленого мяса, закусывая квашеной капустой и репой, которую полили чем-то до невозможности острым и вызывающим жажду. Ее полагалось гасить кислым напитком из хлебных корок и сушеных ягод. И Туран глотал и глотал из большой кружки, почти сразу забыв название этого странного варева.
Ощущение сытости и покоя появилось как-то вдруг, вместе с непреодолимым желанием заснуть, прямо за столом. А давешняя дочка управителя, коснувшись плеча, шепнула:
— Пойдемте, господин.
Туран сначала мотнул головой: не хотел он никуда идти. Но Ыйрам приказал, Заир защебетал что-то ласково-уговаривающее, и Туран снова подчинился. В пыльные перины он рухнул, не раздеваясь, и не почувствовал, как девушка стянула сапоги, и уж тем более не услышал, как за стенкой Ыйрам недовольно пробурчал:
— Мальчишка. Хилый.
— Неприспособленный. — Заир, подвинув горшочек со студнем, пальцами принялся выковыривать желтые полупрозрачные кусочки. — И не мальчишка поди, говорил, что ему двадцать шестой год. Кость тонкая.
— Хиляк.
— Но парень славный, послушный. Я думал, будет кто-то поноровистей. А этот обживется, привыкнет. Да и долго ли ему… Эй, красавица, иди сюда, принеси-ка…
Проснулся Туран затемно. Под пуховым одеялом было душно. Взмокшая рубашка прилипла к спине, под мышками чесалось, отмороженные пальцы крутило болью, а еще жутко хотелось пить. Из-за жажды он и вылез. Сев на кровати, прислушался: где-то рядом тонко, с присвистом сопел Заир, с другой стороны доносились перекаты Ыйрамова храпа, а Тогай спал прямо поверх тех самых двух коробов, накинув на них матрас.
Туран наощупь нашел сапоги и, натянув их, поднялся. Скрипнули доски, тревожно завозился во сне Заир, зарычал Ыйрам, во сне ища камчу. Нашел, подтянул к горлу и затих.
Из комнаты Туран выходил крадущимся шагом, как Карья когда-то учил, но пара вахтангаров, дежурившая в коридоре, заметила его почти сразу. Туран молча показал, будто пьет из стакана, и прошел мимо.
В большой комнате готовились топить печь. Старуха, сидя прямо на полу, ножом отделяла от поленец длинные щепки, которые складывала в корзинку. В другой лежали клубки сухого болотного мха, прикрывая черные, жирные кирпичи торфа. Ведро висело в углу. Пустое.
— А от сходь и набери, — вредно сказала старуха, засовывая в печной зев поленце. — К колодцу-та… глядишь, воздухом дыхнешь, голове-та и полегчает.
Права оказалась. Морозный, но по-прежнему смердящий копотью воздух принес облегчение, и даже нарочито прошедший совсем рядом охранник не вызвал раздражения. А ледяная вода утолила жажду. Вот только о грубую веревочную ручку ведра Туран окончательно разодрал пальцы. Вернулся, громко ругаясь, а старуха, укоризненно покачав головой, заметила:
— Глаза хоть и нечистые, но добрые, а вот рот совсем дурной.
И тут же сочувственно поинтересовалась:
— Болит-та?
А когда Туран кивнул — и вправду болело, и впервые за много дней эта боль действительно прояснила голову. Какой же он все-таки недоумок. Старуха, с кряхтеньем поднявшись, куда-то исчезла, а вернулась с деревянной мисочкой, в которой возвышалась горка чего-то буро-желтого.
— Жир. Гусиный-та. На травах. Идь сюда. И в кого ж-та ты такой неуклюд? — Она ловко и совсем не причиняя боли втирала мазь в руки, потом укутывала кусочками мха из корзинки, а поверху и тряпками замотала.
— Спасибо. — Боль утихала, но прежнее туповатое оцепенение, в котором Туран пребывал в последнее время, не возвращалось.
— А вы-та на Бештины вырубки пойдете. — Старуха пальцем сгребла остатки жира, сунув в рот, повозила по зубам, причмокнула, облизываясь.
— Не знаю.
— Туда, туда. Больше ж некуда. Я там-та жила, попрежде, при старом-та господине Бештине. А потом и при сынке евонном. Сынок-та бедовый, оторвень дурноокий, верно люди казали-та, подгуляла Бештиниха, оттого и не по отцовой масти дитятко. И не по норову. А от может оно и так, и не так, но все одно-та, снаследник был. — Приоткрыв заслонку, старуха ловко впихнула пару поленец, похлопала ладонью по печи, проверяя, как разогревается. — Был да сбёг на войну. Был Бештинового роду-та, а стал — злодей безродственный. Отцов дом профукал, и все-та.
Она поставила меж ног очередной чурбанчик и принялась ножом стесывать стружку.
— Ты-та, чужак, гляди — тоже творишь, а не думаешь. Кончишь, как Бештинов сынок, вот-та твоя мамка и наплачется.
— Не смей… — Туран поднялся, сжав кулаки: врезать бы старой ведьме, чтоб заткнулась, не тревожила покой дорогих людей. Живет тут, ничего не видит, кроме стружек своих, жиру гусиного и…
И стало стыдно. Раньше бы за такую малость старуху ударить нипочем бы не подумал. Устал, вымотался. Остервенел.
Этак скоро можно и вторым Ыйрамом заделаться.
— Нету мамки, — зачем-то признался он, чувствуя, как отпускает раздражение.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
