Пуще всего я страшилась не дожить до встречи с Фэлтигерном, хоть и понимала — таким, как я, назначен особый срок для смерти. Мысль эта неким неумолкаемым ритмом билась в глубине сознания, кое наводняли смутные образы: некоторые, хоть и изменённые, были узнаваемы, иные казались никогда не бывшими. Всё чаще я покачивалась на чёрных водах подземного озера — то разжимались мои сцепленные вокруг шеи Беалаха кисти, и великан брал на руки моё обеспамятевшее тело. По временам я ослабевающим усилием выдиралась из черноты, размыкала глаза, уверяясь в правильности направления пути, и возвращалась в прежнее пограничное состояние.
Память
Я бежала среди зарослей вереска, вся в облаке медового запаха и пчёл. Лиловые стебли качались странно высоко, выше головы… Нет, это не вереск дивно высок — это я мала. Озорничаю, прячась от братьев.
— Мейвин! — зовёт Орнат.
И вот она уж передо мной — стоит и смотрит одним из тех странных взглядов, что порой смущали меня в детстве, а после забылись. Смотрит так, словно не знает, как обращаться со мною. Словно правнучка в любой миг готова сбросить личину улыбчивого человеческого ребёнка и обратиться… одни боги знают, чем.
Но, как видно, не в этот раз, — я остановилась перед нею, немного раздосадованная тем, что найдена. Шикаю на маленький народец, что носится за мною следом. Я чуть запыхалась, но улыбка только шире — я люблю прабабку. И Орнат рассеянно улыбается в ответ, не вкладывая в эту улыбку живое чувство. Потирает одной рукою запястье другой, сжатой, там, где прочертили тёмную тонкую кожу не похожие на морщины отметины.
Ластясь, жмусь к прабабке. Перебираю её плетёный пояс — с него свисают пучки трав, гребешок, пустые ножны…
— Я люблю тебя, бабушка! — выкрикиваю с детской откровенностью и смеюсь.
Орнат вздрагивает. Рука её легко касается моей головы и тотчас отдёргивается. Орнат скупа на ласку.
— Любишь? Это хорошо… хорошо. Люби, Мейвин, это тебя спасёт. Только любовь тебя спасёт…
Она отходит и склоняется срезать какой-то невидимый стебель зажатым в кулаке ножом.
— Беги домой, Мейвин, — бросает она, не оборачиваясь. — Идёт гроза.
И впрямь, в мире всё начинает меняться. Чернота наползает от моря, оттесняя свет. Я вовсе не боюсь грозы, как многие дети, напротив: мне нравится следить за противоборством природных сил, ловить доносящиеся крупицы их мощи в солёном порыве, во взмахе дождевой плети. Меня восхищает сокрушительная ярость битвы, я сама точно черпаю из неё жизнь, преисполняюсь ликующим восторгом, готовым вырваться из сжатого горла бессловесным криком…
Но я не говорю ничего этого Орнат, тонким чутьём угадывая, что она не захочет услышать от правнучки подобных признаний. И потому послушно исполняю то, что должна, по её мнению, сделать всякая маленькая девочка — бежать от грозы в защиту дома.
Та я беззаботно бегу, а следом бежит моя запоздалая мысль: — что за траву собралась резать Орнат на пустыре, где не растёт ничего, кроме вереска, для которого срок сбора уже прошёл?
Борьба света проиграна, последние лучи подрезанными нитями падают на землю, что накрывает тень исполинского облака. Где-то в отдалении полосуют сизый воздух молниевые клинки, встречаются и разделяются с возрастающим грохотом, зарницы обагряются небесной кровью. Налетает ветер, обрывая лиловые соцветия, и они уносятся хвостатым облаком.
Вереск уже не смыкается над моею головой, он стремительно теряет в величине, словно враз срезанный взмахом серпа… или это я прибавила в росте? Стебли истончаются, становятся гладкими и частыми, собранными в густые снопы…
…Я двигалась медленными скользящими шагами по кочковатой от зарослей осоки, напитанной водой земле. Влажные травы касались моих колен и бёдер. Неба нет, всё затянуто хмарью без просвета. Пальцы тумана проводят по лицу, оставляя холодную испарину на коже, на волосах будто виснет мокрая паутина.
Я ощущала в себе позабытую за болезнями звериную силу, способность быть ловкой, быстрой, выносливой. Сила переливается во мне, сжимается сосредоточием внутри и растекается волнами. Азарт охоты грозит затуманить рассудок, сделать неосторожной, торопливой, но я запрещаю себе поспешность, привычно освобождаю разум от ненужных чувств.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я слита с миром. Я — девушка, что идёт по окутанному туманом болоту. Я — осока под её ногами. Я — лук в её руках. Я — стрела на тетиве. Я — лань, пронзённая стрелой.
Охотница, жертва, оружие и мир вокруг них — всё это я. И потому моё не только ликование охотницы, но и боль жертвы, не менее явственная и прочувствованная. И благодарность за взятую жизнь. Неизмеримо велика цена дара.
Повесив за плечо лук, касаюсь ещё тёплой шкуры, отражаюсь в ещё не застывших глазах. Я целю только наверняка, укусы моих стрел быстры и смертельны. Бесчестно множить страдание, бесчестно длить агонию живого существа.
Рывком вынимаю стрелу. Выплёскивает толика крови. Там, куда она упадёт, травы вырастут сильней и гуще. Всё в мире равновесно и верно. Глажу изящную голову и изгиб стройной шеи. Возвращайся скорее в стада Кернунна…
…Пространство раскалывают сотни молний, земля и воздух пронизаны громом. Гроза настигла меня на пути к дому? Нет! Это — блеск на звеньях кольчуг, отсвет зарницы на острие копья, оскал улыбки мертвеца, огонь в глазах живых. Это — молнии на земле, песня битвы, слитный клич тысячи голосов, и клич этот — имя, моё имя!
И я кричу, кричу тем яростным и восторженным бессловесным криком, что не решалась выпустить на волю девочка Мейвин. Мне смешны её сомнения и страхи. Для меня нет ни страха, ни сомнения! Орнат? Кто такая эта Орнат? Кто посмеет запретить — мне? Мне?!
Копьё в моих руках быстрее молнии, каждый бросок его жалит чью-то плоть. Я врываюсь в самое средоточие, туда, где оглушительней гром, туда, где быстрей сверкают молнии. Я не из тех, что прячутся за чужими спинами: кто дерзнёт отнять у меня право победительницы?
Я на острие удара; верная восьмёрка прорубается следом. Я смеюсь в лицо врагу — не ты несёшь мою смерть в стиснутых ладонях, не тебе остановить шествие королевы. Не тебе насмеяться надо мною, поднять мёртвую голову, намотав на кулак золотые косы! Это я застыну последним отражением в твоих глазах!
Я, королева Мейв!
— Немхейн!.. Немхейн!.. — всё множились вопли, нарушая стройный лад песни битвы.
Я видела ту себя словно бы со стороны — в сиянии доспехов, в потоках крови, в мелькании оружия. С огнём битвы в глазах, с песней битвы на устах! Само воплощенье ужаса, что храбреца ввергает в бегство, в образе молодой женщины, чью голову венчала корона из золотых кос.
— Немхейн!!! — раздался слитный рёв, когда мои воины ударяли кулаками по груди.
Для них я была прекрасна — богиня войны, сестра Морриган, что вела их в бой, неуязвимая, разящая без промаха, вселяя доблесть в сердца, — исход сражения решён! Что слуху слаще песни битвы?
Мои воины набрасываются на рассеянные, утерявшие мужество остатки вражьего войска, как ястребы когтят стаю перепелов. В считанные удары сердца всё было покончено, и что-то во мне, тем пуще ненасытное, чем обильней пища, утробно рычит. Ликование победы не длится долго. Эта победа слишком легка, чтоб вполне утолить мою жажду.
По-звериному раздувая тонкие ноздри, вдыхаю парной запах бойни. На волосах и коже, на кольчуге и ткани осела кровяная взвесь, что стекалась в капли и тонкие струи — я точно выкупалась в крови. Эта мысль веселит. Вскидываю копьё на плечо и поднимаюсь на ближайший холм, оттуда лощина, где мы бились, видна, как поднесённое к глазам блюдо. Подошвы скользят по влажной от розовой росы траве, для устойчивости опираюсь на древко. Оборачиваюсь, видя, как лучи самоцветами вспыхивают в короне моих волос, видя, как величественна моя тонкая фигура в сиянии восходящего солнца за спиной.
Восьмеро приближённых складывают к моим ногам торквесы поверженных мною врагов. Всё обширней и выше груда желудей Махи — щедрое подношение получит нынче богиня!
Восьмёрка выкликает моё имя, и торжествующий клич подхватывают все воины, он прокатывается меж холмов, преломляясь и множась. Кровь во мне вскипает, пронизанная солнцем победы, взвеселённая пьяным её вином. Знаю: в такие дни мои люди ещё сильней любят свою королеву, волны их ликования, их восторга докатываются до вершины холма, и меня качает на их гребнях.
