Однажды Воаз–Иахин спустился в метро, поставил футляр из‑под гитары перед собой и принялся настраивать гитару. Однако он заиграл не сразу.
Мимо шли лица. Шаги отдавались эхом, дробным, как дождь. Поезда приходили и уходили. Воаз–Иахин прислушивался к тому, что было за этими шагами, поездами, эхо, — к тишине. Он заиграл музыку, что была его собственной, сочиненной им в своей комнате. Он не хотел, чтобы эта музыка вышла из него, но и не мог сдержать ее.
Он играл дрожь на знойных равнинах, стремительный прыжок мощного, желтоватого тела. Он играл медового цвета луну, содрогающуюся от донесшегося до нее призрачного рыка.
Он играл львиную музыку и пел. Пел без слов, одними модуляциями своего голоса, который поднимался и опускался, светлый и темный в сухом ветре, в залитой светом пустыне под огромным городом.
И он услышал, как за шагами, за поездами и эхом нарастает, затапливает проходы рык, подобный великой реке звука цвета львиной шкуры. Он услышал голос льва.
32
Лев исчез. Как и не было. Только слабый запах жаркого солнца, сухого ветра. На опустевшую лужайку опускались сумерки. Ха–ха, говорили сумерки. Угасаем, угасаем.
Иахин–Воаз стоял посреди пустой лужайки со сжатыми кулаками. Я должен был знать, думал он. Я был тут, был готов, стоя на самом гребне огромной накатывающейся волны. Исчез. Шанс упущен. Он ушел. Больше я его не увижу.
Медленно двинулся он назад. Те, что смеялись у двери, осторожно поглядывали на него с безопасного расстояния.
— Как мы себя чувствуем? — спросил один из санитаров, кладя тяжелую лапу ему на плечо. — Мы же больше не будем взбрыкивать? Мы же не хотим, чтобы нас подключили к сети? Потому что немного ЛЭШ — как раз то, что нужно, чтобы разгладить морщинки на нашем лбу и успокоить нас как следует.
— Чувствую хорошо, — отвечал Иахин–Воаз. — Больше никаких взбрыкиваний. Все успокоилось. И не знаю, зачем устроил этот ералаш.
— Чудесно, — произнес санитар, сжав затылок Иахин–Воаза. — Хороший мальчик.
Иахин–Воаз медленно прошел к своей койке, сел на нее.
— Что такое ЛЭШ? — спросил он письмоводителя.
— Лечение электрошоком. Шоковая терапия. Чудная вещь. Периодически, когда лиц становится слишком много, я взбрыкиваю и позволяю им это. Весьма благотворно действует.
— Вам это нравится? — спросил Иахин–Воаз.
— Других праздников для меня не существует, — объяснил письмоводитель. — А эта штука отлично взбалтывает мозги. Можно забыть кучу всякого. Хватает на месяцы. Я считаю, у каждого должен быть переносной аппарат ЛЭШ, вроде транзистора. Это так несправедливо — оставлять себя без защиты на милость мозга. Мозг‑то о вас не заботится. Он всегда поступает по–своему, и вот к чему это приводит.
— Транзистор, трансмистер, транстостер, транспостер, — заворчал туго завернутый. — Чистый рок. Балдеж. «Ей в колыбели гробовой вовеки суждено с горами, морем и травой вращаться заодно».[6]Иногда нет ничего, кроме воскресений. Почему бы им не передвинуть воскресенье на середину недели, чтобы ты мог сунуть его в папку «Исходящие» на своем столе? Но нет. Ублюдки хреновы. Пускай‑де теневой кабинет в своих кабинетах ломает себе над этим голову. Человек есть продукт их воскресных дней. Не говорите мне о наследственности. Дарвин убрался на Галапагос, чтобы отвязаться от воскресной поездки с родителями. Мендель клал горошком. Только и знают, что рассказывать мальчику о сексе, но умалчивают при этом о фактах из воскресной жизни. Дом там, где сердце, да, поэтому пабы никогда не разорятся. И прости нам дни наши воскресные, как и мы прощаем тех, кто замышляет воскресно против нас. Родителя или дитятю — без разницы. Подайте мне понедельник, ради всего святого! — Он заплакал.
— Сегодня не воскресенье, — осторожно сказал Иахин–Воаз.
— Нет, воскресенье, — возразил сквозь слезы туго завернутый. — Всегда на дворе воскресенье. Для этого бизнес и существует — чтобы дать людям укрытие в кабинетах пять дней в неделю. Поэтому я и говорю — даешь семидневную рабочую неделю. А положение что ни день ухудшается. Сволочи бесчеловечные. Куда делся ваш лев?
— Ушел, — ответил Иахин–Воаз. — И не вернется. Он всегда появляется по выходным, а здесь вечное воскресенье, — прибавил он с безжалостной улыбкой, отчего туго завернутый заплакал еще сильнее, зарывшись с головой в одеяла.
Иахин–Воаз знал, что никакого льва для него здесь больше не будет. Он не заслужил этой огромной, нарастающей в нем волны ярости, она была ему навязана коварными происками тех, которые не имели своего собственного льва. А теперь ему нужно будет быть хорошим, быть спокойным, заглушать свой ужас и ждать прихода ярости, пока его не выпустят отсюда. Ему нужно будет скрывать лязганье в нем самом, носить свой ужас, словно серую арестантскую робу, позволять течь всему сквозь себя беспрепятственно.
С этого времени он вел себя, как и многие другие пациенты. Даже в обуви он, казалось, ходит так, словно он бос, расхристан, обужен. Запах готовки пел песню поражения. Он кивал посрамленно.
— Как тикаем? — спросил доктор, чьи ноги снова принесли его к Иахин–Воазу.
— Спасибо, хорошо, — ответил Иахин–Воаз. С этого момента он будет помнить, что отвечать доктору нужно так, словно тот говорит нормальными словами.
— Такрасно, — одобрил доктор. — Я ведь говорил, что все будет тик–так.
— Конечно, — сказал Иахин–Воаз. — И вы были правы.
— Иной тик понимаешь, что все вокруг немного тик–так, — произнес доктор. — Что и говорить, иногда вокруг столько тиков, что сойти с така очень даже легко.
— И не говорите, — ответил Иахин–Воаз.
— Тик, — сказал доктор. — Именно тогда хороший тик с таком тикуют тикчеса, и так пациент тикходит в тикбя.
— Именно, — подтвердил Иахин–Воаз. — Мир и покой творят чудеса, и я действительно прихожу в себя.
— Вот и тик, — сказал доктор. — Мы без протикдления вытакаем вас отсюда.
— Чем скорее, тем лучше, — сказал Иахин–Воаз.
— А как быть со всеми этими львами? — вдруг четко спросил доктор.
— А кто говорил о львах? — переспросил Иахин–Воаз.
— В таком месте очень сложно таиться, — сказал доктор. — Слухи разносятся очень быстро.
— Я действительно мог там и сям упомянуть о льве, — ответил Иахин–Воаз. — Но если и так, то говорил я иносказательно. Быть неправильно понятым очень легко, знаете ли. Особенно в таком месте.
— Разумеется, — сказал доктор. — Ничего проще. Но как быть с укусами и следами когтей?
— Ну, — сказал Иахин–Воаз, — я думаю, каждый имеет право на свою собственную сексуальную жизнь. Некоторым нравятся аксессуары из черной кожи. Самое главное — получить у партнера разрешение, я так думаю.
— Разумеется, — повторил доктор. — Дело в том, что это не нужно выносить за пределы своего дома. Я такой же современный человек, как и все, но я считаю, что это нельзя выставлять напоказ.
— Вы, конечно же, правы, — согласился Иахин–Воаз. — Можно очень легко потерять контроль.
— И все же эти следы когтей и укусы, — произнес доктор. — Таких не может оставить человек.
— Шкуры животных, — пояснил Иахин–Воаз, — можно достать целиком с когтями и зубами. С этим, однако, покончено. Мне ужасно стыдно за все происшедшее. Я просто хочу возвратиться к моей работе и к нормальной жизни.
— Хорошо, — сказал доктор. — Вот это уже разговор. Мы не продержим вас долго.
Следом к Иахин–Воазу пришла Гретель. Он лишь мельком думал о ней с тех пор, как его положили в лечебницу, и предпочел бы не думать сейчас. Он изумился, увидев ее такой молодой и красивой. Моя женщина, мелькнуло у него. Как это произошло? Мужественность, конечно, опасна, но что‑то в ней есть.
— Завтра меня выписывают, — произнесла она.
— Что ты им сказала? — спросил Иахин–Воаз.
— Сказала, что это все из‑за секса. Вы же знаете, какие мы бываем, горячие иностранцы. Я сказала, что решила, что ты ушел с другой женщиной, взбеленилась от ревности и не помня себя выскочила на улицу с ножом.
— И они хотят тебя выпустить?
— Вообще‑то я сказала, что не могла дойти до такого состояния обыкновенным путем, это моя беременность окрасила мир в черный цвет. И доктор сказал — ах да, конечно, бедная незамужняя мать и тому подобное. И он спросил, как быть с отцом, а я заверила его, что причин для беспокойства нет, что все будет в порядке, однако мы не сможем пожениться, пока ты не получишь развод. И он схватил меня за руку и пожелал всего наилучшего и высказался в том роде, что надеется, что я больше не выскочу на улицу с ножом, а я сказала, что, конечно, нет, и вот они собираются меня завтра выпустить.
— Насчет беременности ты здорово придумала, — сказал Иахин–Воаз.
— Да, — просто сказала Гретель. — Здорово. Ведь это так.
— Что так? — не понял Иахин–Воаз.
