Медленно заливаясь краской стыда, он сделал попытку запихнуть самые вопиющие свидетельства и улики под лавку, припавшую на две подломившиеся по средине ножки[62], стряхнул остатки метели с одежды и шапки, постучал сапогом об сапог, сбивая налипший снег, и нерешительно потянулся к скобе двери, ведущей в жилую часть дома.
– Не бойтесь, это я, – не слишком уверенный в правдивости своего высказывания, попросил он тишину в доме. Но ответа не дождался. Ну, что ж. Не стоять же ему тут до утра.
И он, снедаемый целой стаей оживших и разыгравшихся вдали от метели предчувствий, позабыв и про долгую дорогу в сугробах, и про маленькую неожиданность в сенях, взялся затрепетавшей вдруг рукой Иванушка за отполированную корягу забавной формы, исполняющую обязанности дверной ручки.
Интересно, кто здесь живет? Крестьянин? Охотник? Лесоруб? А, может, хозяин этого дома – какой-нибудь благообразный и мудрый долгожитель, отличавшийся в молодости любопытством и сохранивший хорошую память до сих пор? Тот самый необходимый свидетель, который расскажет, что случилось полвека назад в их лесу и – кто его знает! – укажет на Спиридона как на пропавшего царевича? Ведь бывают же на свете чудеса! Вот было бы замечательно, если бы наш Спиря вдруг оказался братом царя! Всё сразу бы встало на свои места!.. И все. Не будем тыкать пальцем, как любит выражаться Сеня. Хотя, скорее всего, я слишком мало знаю местное дворянство, и моя вина, что не сумел пока разглядеть в них ничего доброго, искреннего[63], достойного уважения…Конечно, оно в них есть!.. Это есть в каждом человеке!.. Наверное… Должно быть… По идее… Кхм.
Ну, да ладно. Чего это я – всё о грустном, да о грустном… Сейчас самое главное, что я, наконец, добрался до этой Неумойной. И что все тайны скоро раскроются. И он, преисполненный великих надежд и ожиданий, потянул на себя дверь.
– Х-хозяева?.. Д-добрый день?.. Можно войти?..
Взору его предстала небольшая, едва ли раза в полтора больше сеней горница. У противоположенной стены стояла заправленная домотканым покрывалом кровать с выводком подушек-погодок, взгромоздившихся друг на друга и притаившихся под вышитой накидкой. Рядом – широкая лавка, обеденный стол, семейство табуреток под полками с домашней утварью, и окованный наискось железными полосками синий сундук. Почти у самого входа прилепилась приземистая беленая кухонная плита…
– Сюда, сюда, все сюда… Живой… Живой пришел… Призрачный беззвучный зов пыльным шелестом облетел всех в один миг.
– …живой…
– …живой…
– …наконец-то…
– …хорошо…
– …давно не было…
– …свежих душ…
Несыти грязными рваными тенями заскользили по неподвижному ночному воздуху к крайней избе, откуда донесся слышный только им черный, дрожащий от радостного возбуждения шепот.
Сколько листьев опало и выросло, сколько талой воды утекло, сколько морозов протрещало с тех пор, как к ним приходил последний живой…
Если бы они сами были живыми, они бы вспомнили такое чувство, как голод, но у несыти нет рта, нет желудка, нет тела. И поэтому чужая кровь и плоть им не нужна.
– …что…
– …что…
– …что он делает?..
– …где он?..
– …идет, идет…
– …подходит…
– …подходит…
– …скоро он?..
– …скоро уже?..
– …скоро?..
– Скоро. У живого не было ни единого шанса. Никто еще не уходил из их деревни, с тех пор, как…
Ни один глупый грибник, ни один любопытный охотник, ни один заблудившийся дровосек, а сколько их было поначалу, пока не научились они осторожности, какая жалость… Все они приходили, чтобы скоротать ночь, а оставались до конца жизни.
Переступив невидимую границу, обратной дороги они лишались. Теперь, куда бы злосчастный путник ни пошел, ждало его одно. Весна ли, лето ли, осень, утро ли, день ли стояли на дворе – в сотне метров от деревни незваного, но долгожданного гостя всегда встречали внезапная метель, сугробы и темнота. Блуждания… Холод… Усталость… Дом… Растопленная печь и сон. Долгий сон. Последний сон. Для всех. До рассвета продержаться не удавалось еще никому. И этот живой ни чем не отличается от других.
Растопить старую плиту и заснуть в ее блаженном тепле – вот всё, что мог теперь он сделать.
Всё, что ему сделать оставалось, чтобы попасть в горячие нетерпеливые объятия их, несытей.
* * *
В покоях болящего барона Бугемода пахло сушеными, толчеными, печеными, мельченными, мочеными и кипячеными травами, всем ассортиментом бхайпурских благовоний сразу, и жженой печенью лемура вперемежку с квашеной тиной, копченой паутиной и сероводородной глиной.
Травник, ароматерапевт и знахарь, бросая убийственные взгляды друг на друга, поспешно собрали инструменты своего ремесла, коряво поклонились и боком-боком, толкаясь, пихаясь, и не упуская возможности наступить друг другу на ноги, вывалились в коридор через заднюю дверь: хозяйка приказала.
Но не внезапно проснувшаяся медицинская грамотность вдовствующей баронессы Удавии Жермон послужила им сигналом к столь торопливой эвакуации от постели злополучного барона. Отнюдь.
Просто одновременно с захлопнувшейся за целителями дверью черного хода открылась дверь парадная, и в опочивальню барона Бугемода вошли барон Дрягва, барон Карбуран и граф Брендель.
Яростно косясь друг на друга, и в то же время, стараясь держаться друг от друга как можно дальше, словно воздушный шар от ежа, конкуренты-претенденты церемонным шагом приблизились к роскошному двуспальному одру болезни Жермона, рассредоточились, и горестно потупились.
Старая баронесса Жермон, по непонятной причине чувствуя себя музейным экскурсоводом в зале мумий, подошла к подушке залитого в гипс и арматуру внука и дрожащей рукой смахнула с его кокона невидимую пылинку.
– Мотик? – ласковым басом прошептала она. – Ты спишь?
Жермон открыл глаза и страдальческим затуманенным взором уставился на висящую у него перед носом сушеную летучую мышь, замотанную в аир болотный, вымоченный в забродившем экстракте волчьих ягод, и утыканную курящимися пахучими палочками, что делало ее похожей на мишень после тренировки большого отряда очень метких лучников.
При внимательном осмотре становилось видно, что старательные лучники имели возможность потренироваться еще и на вяленой ящерице, фаршированной полынью, жареной с девясилом жабе, бланшированной в соке белены сосновой гадючке, и еще на десятке подобных амулетов, ускоряющих заживление, сростание, рассасывание, затягивание, восстановление и просто темп жизни.
Стараясь не дышать слишком глубоко[64], барон Дрягва скорбно сложил на животе худые руки, и с тщательно отрепетированным дома перед зеркалом выражением сочувствия на худом лице склонил голову.
– Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство?
– Что-нибудь болит? – с постной миной подключился Карбуран.
– Что-нибудь не болит? – с тайной надеждой присоединился Брендель.
Его превосходительство безмолвно ответило посетителям мутным мученическим взглядом – единственным доступным ему средством коммуникации, пока не будет снят гипс с челюсти.
– Тебе чего-нибудь хочется, Мотик? – заглянула в исцарапанное компрессами и припарками лицо бабушка Удава.
Барон Бугемод натужно замычал, вытаращил глаза и яростно замигал в направлении источника силы, здоровья и зловония перед своим лицом.
– И вот так весь день, – печально развела руками баронесса. – Чего-то хочет, а чего – не поймем. Уж и кушать приносили, и пить, и музыкантов звали, и песельников, и шута, и книги любимую вслух читали… «О вкусной и здоровой пище народов Белого Света»… Ничего не радует. Вот знахарь наш обещал к концу недели настой тропического гуано достать, говорит, очень от неизвестных расстройств организма помогает.
– И витаминов в нем много, – с видом знатока одобрил Дрягва.
– И запах совершенно другой, – внес свою лепту в медицинскую дискуссию Карбуран.
– И вкус, – поддержал Брендель. Барон закрыл глаза и протяжно застонал. Костейская знать переглянулась и застыла в недоумении.
Чего ж при таком уходе и лечении еще в жизни человеку хотеть? Лежи и болей в свое удовольствие!..
Дверь за их спинами с грохотом распахнулась, послышался стук отваливающейся штукатурки и отпавшей ручки, после чего последовала непродолжительная возня, закончившаяся беспомощным призывом:
– …так я же объявить должен!..
