если эту провокацию устраивают именно на нашем блоке, значит, нас подозревают.
Майское утро улыбается синим, чисто умытым небом, ласковым, радостным солнцем, веселой зеленью кудрявых буков, но опять во всех блоках ревут рупоры репродукторов, заливчатой трелью рассыпаются свистки лагершутцев, кричат блоковые, делая свирепое лицо, им старательно вторят штубендинсты.
— Ауфштейн! Подъем! Вставайте! Быстро! — Опять глухо шумит и шевелится многотысячный муравейник полосатых людей, опять начинается очередной день, очередные мучения, очередные издевательства.
Обычным порядком распределены порции хлеба, разлит по мискам мутный «кофе». Обычным порядком более бережливые завертывают часть своего скудного пайка в чистые тряпочки «к обеду», а менее расчетливые сметают со стола и отправляют в рот последние крошки суточного рациона. Минут десять остается до построения на утреннюю поверку и развода на работу, как вдруг опять надсадно ревут рупоры:
— Внимание! Внимание! Заключенные номера такие-то и такие-то немедленно должны явиться к щиту номер три. Немедленно! Сейчас же! Блоковым обеспечить явку.
Команда повторяется дважды. Вызвано шесть номеров, и, хотя для меня в этом нет ничего неожиданного, по спине ползут противные мурашки страха.
Мой помощник, Данила, хватает со стола мою и свою пайки хлеба и бежит к выходу. Среди флигеля толпятся собирающиеся на работу люди. Они мирно переговариваются, переругиваются и не подозревают, какой «спектакль» готовят им эсэсовцы для того, чтобы лишний раз продемонстрировать их обреченность. Как обычно, меня о чем-то спрашивают, и по удивленным взглядам понимаю, что отвечаю невпопад. Мозг назойливо сверлит одна мысль: «Что делать? Что делать?»
Возвращается Данила и очень бледный подходит ко мне, чтобы что-то сказать, но лицо его искажается странной гримасой, сильно дрожат губы, и он, махнув рукой, опрометью выбегает в пустую спальню. Звучит обычная команда к построению на утреннюю поверку. Сбежав по лестнице, я еще успеваю заметить, как шесть человек в полосатой одежде, строем по два, в сопровождении блокового идут к браме. Неподалеку с безучастным видом прогуливается эсэсовец.
— Держись, ребята! Ведь мы — русские, советские! — кричит кто-то из открытого окна второго этажа. Один из обреченных оглядывается, и бледное в кровоподтеках лицо освещается улыбкой.
— Наздар, русский! Держи! — и из окна тридцать девятого, чешского, блока летит несколько пачек сигарет. Подарок явно запоздал, но в окне можно разглядеть несколько чехов с поднятыми над головой сжатыми кулаками. Прогуливающийся эсэсовец, чувствуя, что за ним наблюдают, демонстративно расстегивает кобуру пистолета.
Аппель-плац быстро заполняется заключенными. Громадными прямоугольниками строятся блоки, и за головами и спинами не видно, что делается у брамы, куда увели шестерых беглецов. Вот подается обычная, осточертевшая команда «Ахтунг», и перед застывшим строем появляются передвижные виселицы, выкаченные из-под сводов брамы. Через рупоры звучит торжествующий голос. Захлебываясь восторгом, он объявляет, что шесть русских «бандитов» пытались бежать и пойманы, что все «честные хефтлинги» сейчас сами смогут убедиться, что ждет всех, посмевших посягнуть на «священный порядок». Чувствуется, что оратор собирался говорить еще, но неожиданные крики, длинные автоматные очереди и грозный ропот человеческой громады прерывают это словоизлияние. Там, впереди, произошло что-то необычное. Шумит аппель-плац, несмотря на грозные команды с брамы, и только когда с верхней галереи и ближайших вышек рявкают пулеметы, море голов замирает перед свистящей смертью. А у брамы продолжается какая-то суетня и, не дождавшись своих жертв, почему-то убираются виселицы. Только несколько позже, со слов товарищей, стоявших ближе к браме, удается узнать подробности кровавой трагедии. Около высокого деревянного щита с большой цифрой «3» мрачно-черного цвета выстроены в ожидании смерти шестеро смельчаков. С края стоит небольшой, но крепко скроенный Юрий Ломакин. Он спокоен. Волнение его товарищей выдает только смертельная бледность на застывших лицах. Все шестеро стоят с заложенными за затылок руками, в позе, которая в Бухенвальде почему-то называется «саксонский привет». Совсем рядом группа эсэсовских офицеров и солдат с автоматами. Во время «речи» Юрий улыбается злой, не предвещающей добра улыбкой и вдруг, неожиданно шагнув в сторону ближайшего офицера, взмахивает рукой. Мгновенной вспышкой блеснул солнечный зайчик на отточенном лезвии ножа, и эсэсовский офицер, взмахнув руками, медленно оседает на землю. Еще никто не может сообразить, что произошло, и Юрий, используя эти секунды замешательства, наотмашь ударяет ножом в горло солдата-эсэсовца. Но уже строчат автоматы опомнившихся охранников, и Юрий медленно валится на бок рядом с двумя эсэсовцами. А автоматы бьют и бьют, расщепляя доски щита № 3…
Без обычной четкости проходит утренняя поверка, и даже, когда звучит команда «Митцен ауф!», большинство голов остаются непокрытыми.
Кроме штубендинстов, на флигеле «С» живет Костя Тимусов. Ребята беззлобно дразнят его «красноштанным» или «кипарисовой клизмой». Дразнят потому, что он музыкант знаменитого бухенвальдского духового оркестра, носит красивую форму: красные галифе и темно-синий китель, расшитый узорами из золотых шнуров. Кроме того, он уже всем и по нескольку раз рассказал, что его инструмент самый благородный после скрипки и что делается он только из кипарисового дерева. Костя играет на кларнете, очень любит иностранные слова посложнее, значение которых не всегда понимает сам, и очень много ест. Так как пища в Бухенвальде — вещь крайне дефицитная, то Костя всегда бывает очень голоден. Голодны все, но у Кости это как-то ярче выражается, и если при помощи знакомого повара удается на кухне «организовать» лишний бачок брюквенной баланды, то Костя первый претендует на «добавку».
— Ты понимаешь, Валентин, аппетит — это характерная особенность всех духовиков. Все, кто играет на духовых инструментах, очень много едят. Причем не важно, что едят, лишь бы побольше. Выдуваемся, ничего не поделаешь.
— Ну, а дома ты когда-нибудь наедался досыта? — спрашивает его кто-нибудь.
— Вот этого не помню. Очень давно было. Помню только, что очень много ел, — и смеется, показывая белые ровные зубы.
В один из июльских дней ко мне на сорок четвертый блок, с риском быть избитыми, пробрались два штубендинста из карантинных блоков малого лагеря. Ребята спешили предупредить о том, что в числе последних заключенных, переведенных из карантина, есть ненадежные люди, которых следует опасаться. Посторонние люди на блоке во время рабочего дня — явление не безопасное, поэтому я поспешно провел ребят в спальню и только тут заметил, что во всех флигелях нет ни одного подходящего человека, чтобы поставить наблюдателем на время нашего разговора. Только Костя, устроившись с разобранным кларнетом на углу стола, сосредоточенно скоблит кусочком стекла бамбуковую пластинку трости.
— Костя, дорогой! Будь другом, покарауль, пока мы тут…
