Мирослав. Голос его звучал глухо, будто он говорил сквозь толщу воды. — Это перегруппировка. Если бы я продолжил напирать, всё бы рухнуло. Теперь я хочу изменить подход.
Николай кивнул, но в этом кивке Мирослав уловил что-то большее — тень сомнения, тяжесть вопросов, которые Николай не решался задать. Он отхлебнул чай и посмотрел прямо в глаза Мирославу, словно ища там подтверждение своим худшим опасениям.
— Ты уверен, что сможешь переубедить их? — спросил он, и в его голосе впервые прозвучал не страх, а понимание: что эта борьба — не просто слова, а то, что ломает души.
Мирослав чуть усмехнулся, но эта усмешка не коснулась его глаз. Он чувствовал, как в глубине себя поднимается что-то тёмное и упорное, словно сам воздух в этой комнате давил на грудь.
— Уверен, — сказал он, тихо, но твёрдо. — Мне просто нужно выбрать правильную тактику.
В воздухе повисло молчание, густое и липкое. Свет лампы казался болезненно-ярким, выхватывая из темноты только часть реальности — как если бы всё вокруг было лишь призрак, декорация, за которой прячется что-то иное. Мирослав смотрел на Николая и видел не только друга — он видел отражение своего страха: страх не провала, нет, а того, что даже здесь, даже среди этих стен, никто никогда не скажет тебе правду. И потому — всё нужно выстраивать самому.
«Если даже Николай сомневается, значит, проблема серьезнее, чем кажется. Но это лишь дополнительный стимул для поиска новых решений».
Эта мысль звучала в его голове, словно шёпот, от которого мурашки шли по коже. Мирослав сделал последний глоток чая, чувствуя горький привкус, и поставил кружку на стол с лёгким стуком — как печать. Он знал: в этом мире не прощают ошибок. Но не прощают и тех, кто слишком долго ждал.
Мирослав медленно поднялся из-за стола, как будто тело неохотно слушалось его воли. Пальцы ещё дрожали от напряжения — не от холода, а от мысли, что каждое слово, каждая строчка, которую он только что записал в блокноте, станет теперь частью новой игры, правила которой он не мог изменить. Взгляд его скользнул по комнате: разбросанные бумаги, мерцающий свет лампы, тяжёлый воздух, который казался густым, как туман. Всё это — его мир, его тюрьма и его оружие.
Он провёл пальцем по последней строчке: «Первый шаг — диалог. Без него нет будущего.» Эта фраза казалась одновременно приговором и надеждой. Мирослав выдохнул, чувствуя, как в груди поднимается та странная решимость, которая, казалось, не принадлежала ему самому. Словно где-то в глубине, под слоями утомлённой плоти и запутавшихся мыслей, билось что-то ещё — что-то, что знало: от этого дня многое зависит.
Он встал, медленно — каждое движение словно подчеркивало тяжесть времени, давящего на плечи. Руки привычно сжались в кулаки, но тут же расслабились: нельзя показывать страх, даже самому себе. Мирослав бросил взгляд в окно — Москва уже проснулась. Улицы дышали морозным воздухом, на мостовой мелькали силуэты людей, каждый спешил, каждый нёс свою тайну. И он, Мирослав, был частью этого потока, но в то же время — чужим.
«Я больше не могу позволить себе ждать. Всё, что я видел, всё, что я узнал… это стало моим долгом. Даже если этот долг обернётся моей погибелью».
Мысль тонула в тишине комнаты, но с каждой секундой приобретала всё более ясные очертания. Ему казалось, что даже воздух вокруг стал гуще, пропитан тёмным электричеством — той тревогой, которая всегда витала в этом здании, где за стенами шептались чужие судьбы, а в коридорах отзвуки шагов становились эхом подозрений и доносов.
Мирослав накинул пальто, и его рука невольно задержалась на воротнике — маленький жест, в котором была и защита, и вызов. Он бросил последний взгляд на блокнот, оставленный на столе, словно символ того, что теперь он не просто врач. Он — вершитель, пусть и не своей воли, а чужой, наложенной тяжёлой рукой времени. Но даже эта чужая воля могла стать его собственной, если он сумеет найти правильные слова, правильные шаги.
Взявшись за дверную ручку, он на мгновение замер, прислушиваясь к звукам за пределами комнаты: шелест шагов, едва различимые голоса. Всё это — словно дыхание огромного зверя, в котором он жил, и который мог раздавить его в любой миг. Но в этом дыхании он слышал не только угрозу, но и зов — зов к действию.
«Пора начинать. Теперь я знаю, что делать».
Он шагнул в коридор, и дверь за его спиной закрылась с мягким щелчком — таким тихим, что казалось, будто весь мир затаил дыхание. Мирослав шёл по пустому коридору, его шаги отдавались гулким эхом — ритм, который должен был стать музыкой его новой борьбы. Он чувствовал, как холодный воздух обжигает кожу, но в этом холоде было что-то очищающее, будто каждая капля мороза отрезала лишнее, оставляя только суть.
За окнами Москва просыпалась, но для него это был лишь фон — тени и свет, в которых он должен был разглядеть свою правду. Он знал, что впереди ждёт новая борьба, и не обманывал себя: ни один шаг не будет простым, ни одно слово не будет безопасным. Но всё это — уже не имело значения. Потому что в этом дне он нашёл самое главное — решение идти до конца.
Глава 112
Холод в коридоре
Мирослав стоял в стоматологическом отделении районной больницы, как будто втянутый в собственное дыхание этого места. Утренний свет падал сквозь мутные окна, задевая его пальто, словно чужая рука. Запах антисептиков — привычный, но сегодня он казался ядовитым, резким, как укор. Куски зелёной плитки на стенах — неровные, словно время их грызло, оставляя дыры, в которые можно было провалиться, если смотреть слишком долго.
Он чувствовал, как пустота в животе сжимает его, будто голод — это не просто отсутствие еды, а сама суть дня. Вчерашний вечер, эта пауза между двумя ударами, оставил в нём дрожь, которая не уходила даже теперь. Ему казалось, что каждый взгляд, каждая пауза коллег в коридоре — не случайность, а молчаливый приговор. Альфы переговаривались — тихо, почти ласково, но в каждом их слове была сила, которую он ощущал кожей. В каждом шаге — скрытая угроза.
«Не показывай слабости… Они всё равно заметят. Смотри в глаза — только
