«Вот мне любопытно: если бы вы достали билет на „Бони М“ (их концерты в Москве состоялись в начале того же декабря. — Ф. Р.), скажем, — они стоят рублей по сто, кажется, за билет, — интересно, кто-нибудь из тех, которые выходили и приходили, ушел бы хоть на минуту, нет? За свой рупь бы остался… Мне-то это не важно — у меня все равно есть люди, для которых я работаю. И поначалу, когда я начал вести свою программу и просил оставить свет в зале, — мне показалось, что все-таки у нас установится доверие, атмосфера. И с большей частью так оно и случилось. Но я скажу товарищам, которые вставали посередине песни и уходили: мне очень вас жаль. Потому что через некоторое время — запоздало — вы очень захотите услышать то, что здесь было. А вы уже пропустили, больше никогда не услышите. Это жалко…»
В Москве в те дни установились такие холода, что кровь стынет в жилах — аж сорок (!) градусов ниже нуля, а по области и все сорок пять. Даже ртутные термометры замерзли и остановились. За прошедшие 100 лет то были самые сильные холода в столице. Как писали газеты, холод этот был вызван вторжением на материк очень холодного воздуха с Атлантики. Объяснение, конечно, правильное, но москвичам от этого было не легче. Гражданку Франции и жену Владимира Высоцкого Марину Влади судьба в те дни занесла в Москву (с 24 декабря), и она испытала эти холода на себе. Вот как она об этом вспоминает:
«Приближается Новый, 1979 год. В нашей новой квартире батареи едва теплые и совершенно не греют. Везде, кроме кухни, где весь день горит плита, просто костенеешь от холода. На градуснике за окном минус сорок. Мы не снимаем стеганых курток, шапок и меховых сапог. Окна заледенели и покрылись причудливыми геометрическими узорами. Из дома мы не выходим.
И вот однажды вечером мы слышим сначала какой-то шум на улице, а подойдя к окну, видим, как, отражаясь на кафельной отделке соседнего дома, пляшут высокие языки пламени. Ты выходишь на лестничную площадку, возвращаешься через несколько минут взбудораженный и говоришь, что во дворе происходит нечто невообразимое. Мы бросаемся на улицу. Из всех домов выходят закутанные до самых глаз люди. Все кричат, особенно женщины — их ясные сильные голоса выделяются на фоне общего шума. Нам удается разобрать обрывки фраз: «Так больше невозможно! Изверги! Позор! Все спалим!» И правда, пламя уже пожирает доски, которые люди с остервенением вырывают из забора на стройке. В первый и единственный раз в жизни я видела московскую толпу, с яростью демонстрирующую свое негодование. Во многих домах уже совсем не топили — лопнули котлы. Старики и дети свалились с воспалением легких. Ситуация трагичная, потому что в новых домах нет ни печей, ни вспомогательной системы отопления, а электрообогреватели уже давным-давно исчезли из магазинов. Некоторым удалось отправить детей к бабушкам и дедушкам в деревню, где в любую стужу в избах тепло. Но не у всех есть такая возможность, и гнев нарастает.
Уже не осталось больше досок, которыми можно было бы поддержать костер, некоторые грозятся начать жечь деревянные двери подъездов, другие стараются снять шины у машин со стройки, и все это начинает напоминать бунт. Приезжает милиция. Толпа недовольно шумит, рассыпается, постепенно расходится, и вскоре мы остаемся почти одни. С замерзшими лицами, со склеивающимися от мороза ноздрями, с заиндевевшими бровями мы возвращаемся домой после того, как нам было категорически предложено «освободить площадку».
Это длилось всего несколько минут, но результат не замедлил сказаться. Ночью были посланы специальные бригады для ремонта лопнувших котлов, и назавтра все поздравляли друг друга. Без вчерашнего случая, говорили, никто бы ничего не сделал…»
Новый год Высоцкий и Влади встречали в тесной компании своих друзей у себя в квартире на Малой Грузинской, 28. Среди гостей был и сценарист Эдуард Володарский, на участке которого, как мы помним, Высоцкий строил свою дачу. Однако в ту новогоднюю ночь их разговоры шли совсем не о строительстве: наш герой внезапно предложил Володарскому написать совместно сценарий по рассказам своего хорошего знакомого генерала Виталия Войтенко. Судьба этого человека была настолько драматична, что буквально сама просилась на экран. Вот как об этом вспоминает сам Э. Володарский:
«Во время войны Войтенко угодил в плен и попал в лагерь на юге Германии. Лагерь был расположен высоко в горах, там имелся завод, где немцы производили „ФАУ“ и первые реактивные самолеты. Был тогда Войтенко старшим лейтенантом, летчиком. Вместе с тремя солагерниками он бежал из лагеря, а война в тот момент кончилась. И вот четверо бывших военнопленных разных национальностей, ошалев от радости освобождения, живут в свое удовольствие на одной заброшенной вилле, потом перебираются на другую, на третью, никак не могут надышаться вольным воздухом. Но в то же время новые сложности жизни встают перед ними. Американский военный патруль принимает их за переодетых эсесовцев и пытается арестовать. В драке они убивают сержанта и скрываются. Военная полиция начинает их разыскивать. И вот Войтенко и его друзья, только успевшие ощутить вкус свободы, вновь оказываются в положении преследуемых, вновь отовсюду им грозит опасность. И в то же время в душе каждого горит желание скорее вернуться на родину…»
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
«А ЖЕНА ЗАГНИВАЕТ В ПАРИЖЕ!..»
В первые часы Нового, 1979 года Высоцкий был захвачен идеей немедленно приступить к работе над сценарием будущего фильма, основанного на рассказах генерала Виталия Войтенко. Его нетерпение было столь велико, что практически всю ночь он приставал к своему соавтору Эдуарду Володарскому с уговорами начать писать сценарий немедленно.
Вспоминает Э. Володарский: «Рано утром 1 января мы взялись за работу. Кое-какие сцены были уже придуманы, и мы долго обговаривали сюжетную схему, искали и находили новые детали, повороты, фантазировали по поводу биографии героев. Я думал, что на сегодня этим и ограничимся, но Володя просто не выпустил меня из кабинета, поставил на стол машинку.
— Ну напиши хоть две-три первые сценки, ну что тебе стоит, Эдька!
Я горестно вздохнул и сел за стол. В гостиной Володиной квартиры о чем-то спорили, доносились смех, музыка. А я сидел и стучал на машинке, как каторжанин. Иногда осторожно заходил Володя, говорил негромко:
— Я тут еще один поворот придумал. В сцене на вилле. Вот послушай. Как тебе покажется.
Я отодвигал машинку, слушал, записывал, что-то начинал добавлять свое, опять записывал. Вновь стучал на машинке. Ни до этого, ни после я никогда так много и быстро не работал. Володина неуемная энергия и напор подталкивали меня. И вот меня уже самого охватил неистовый азарт. Мы обговаривали сцену за сценой, и я тут же садился за машинку. Володя перечитывал напечатанные сцены, что-то возражал по диалогу, предлагал свое. Я ерепенился, спорил. Иногда он соглашался, иногда все настаивал на своем, убеждал, чуть ли не просил:
