– Сегодня не получится – мне так жаль. – Юбилей у начальницы.
– Хорошо. Поеду за город.
– Один?
– С приятелями.
Мне жаль, ему нет. Мне жаль, ему нет!
– Какие они, – мне отчего-то трудно говорить, – твои друзья?
– Разные, – скучно отвечает он.
Ему не терпится закончить разговор, я медлю. Мне хочется, чтобы он меня позвал, но он молчит.
– Два дня, – я говорю, как мне жаль, что мы не увидим друг друга.
– И две ночи, – смеется он.
У меня сжимает сердце. Почему ночи? Там будет женщина?
– Мужская компания? – У меня горят щеки.
– Смешанная, – смеется он. – А у вас?
– Тоже, – неловко смеюсь я.
Мне нужно увидеть его друзей, чтобы знать, почему его тянет к ним.
– Не скучай, – не соглашается он.
– Ты тоже. – Я разочарована, и мне страшно.
– А почему ты не говорила, что на сегодня у тебя планы? – вдруг спрашивает он.
– Забыла.
– Меня? – смеется он.
– Нет, – я говорю, что думаю только о нем. Нетрудно понять.
– Не скучай, – повторяет он.
– Тоже, – мне хочется плакать.
Марат
Бурная река, пришедшая с гор, мелея, подрыла глинистый берег широкими ступенями. В трещинах сочная трава, на прожаренных солнцем прилавках битые камни. Я спустился, считая ступени. Пять. По одной на сотню лет? Река бесится у берега, на ее дне голыши и яркие, цветные пятна. Мне стало любопытно. Что за артефакт мы имеем? Сбросил ботинки, зашел в воду и чуть не навернулся. Бешеный поток сбивает с ног, меня тянет тайна цветного дна. Я поднял со дна первый попавшийся камень, на ладонь лег изразец, облитый ярко-красной поливой. С ним рядом желтый, синий, белый. Полным-полно. Такими отделывали мечети и богатые дома на Среднем Востоке. Я погладил пальцами осколки древней мозаики. Жаль. Красота умерла, ее забыли. Я стою по колено в воде, она стала кладбищем чужого таланта. Теперь вряд ли кто-то узнает, каким он был. Не лучшая перспектива для таких, как я… Ха!
– Здесь недалеко развалины древнего городища, – услышал я позади мечтательный голос траурницы.
– Как они здесь очутились?
– Не знаю, – засмеялась она, разглядывая изразцы. – Вода тащит все.
Мы сидим на широких ступенях. Они обжигают жаром, будто древние суфы, но вместо горячих воздуховодов – солнце. Ноги по колено в воде, она такая ледяная, что ломит пальцы. Тишина, только мерный шум воды и стрекот кузнечиков. Ветер треплет волосы и гоняет запах степи от весны к лету. У колки боярышника и диких яблонь пока прохлада, вокруг – палимая солнцем, еще сочная трава. Вдалеке автомобильная трасса, придорожные белые столбы кривятся маревом и дрожат. За ними горы в пепельно-голубой дымке. Лепота!
– Хочешь остаться? – Она провела ладонью по моей голени, ее пальцы ушли в воду, их разломила вода, она даже не вскрикнула.
– Пусть меня здесь похоронят, – засмеялся я.
– Легко. – Она помолчала. – У тебя глаза… и наши, и не наши.
– Угу. Я наполовину азиат.
– И как вы уживаетесь?
– Легко, – нехотя сказал я.
– Есть старая песня, – она зачерпнула воды и засмеялась. – Выпей, я скажу тост. Ну же! Быстрей! Она вытекает!
У воды вкус глины, у ее пальцев вкус степи. Ее грудь касается меня, я помню острые соски степной волчицы. Они намеренно теребят кожу, память колет живот.
– Где же воины, кто говорил: весь мир – мой? Их похитила смерть, скрыла земля. За кем остался тленный мир? Я дам прорицание, сын мой, – смеется волчица, грызя глазами. – Твое тенистое, крепкое древо рода да не будет срублено, твои родные пестрые горы да не обрушатся, твоя вечно текущая прекрасная река да не иссякнет. Да не будет обманута твоя, данная богом, надежда!
Мой род? Не помню родственников со стороны матери. Они затерялись в этой земле так же, как битые изразцы. Если бы отношения сохранились, возможно, я бы не стал одиночкой. Но мне повезло. Я остался без корней, и у меня нет планов на такую надежду. Я засмеялся. Весь мир – мой!
Ветер принес запах жареного мяса и зверский аппетит.
– Пойдем. – Я встал, сбросив с колен изразцы. Они обрушились в воду пестрой горой. Их снова забудут.
– Может, останемся? – попросила она. – Я не хочу есть.
– Я хочу всегда.
Ветер несет запах мяса и дыма, я иду следом, раздувая ноздри. Аппетит звереет вместе со мной.
– Опоздали! – пророкотал Мурад. – Ждите вторую партию.
– Могу поделиться, – рыжая данаида протянула шампур с дымящейся бараниной. Ее глаза щурятся, я улыбаюсь.
– Не откажусь.
– О чем говорим? – Траурница оттеснила рыжую, та рассмеялась.
– Об антропологии, – Кирилл отдал нетронутый шампур Майре, она сняла кусок баранины и передала мне.
– На троих! – засмеялся я.
– Не надо, – Кирилл отвернулся, Майра даже бровью не повела.
Жаль парнишку. Да что поделать?
– Клал я на государство! – зарычал Мурад. – Мне оно башли не платит, перетопчусь.
– Давно проехали, Мурад! – закричала Ляззат, аппетитная толстушка, его любовница. – Что вспомнил?
– Не доклал! Где моя дубина? – загоготал он. – Ляззат потащила меня на площадь шарики пускать…
– Зачем? – удивился Кирилл. – Праздник?
– Протест против интернет-обрезания, – развеселился Мурад. – И что вы думаете? Хмыри в штатском переписали наши паспортные данные. Теперь мой автограф под колпаком.
– С крещением! – захохотал Тимур. – Надо это отметить!
Все загомонили и сдвинули пластиковые стаканчики, в них заколыхалась водка.
– Не ходи под колпак. Замри у телеящика во время забастовки, – Тимур поднял пластиковый стаканчик с водкой, – и жри фальшак.
– Это тост? – раздраженно спросила Майра.
– Нет! – захохотал Тимур. – Констатация факта. У мужика с дубиной только это отображение. Лучше его не будить.
– Я вообще не смотрю ящик, – встрепенулся Кирилл. – Но эта тошнота кочует и в нашем рукомесле. Одни цветочки и тухлые фрукты. Я больше люблю работы, историю которых можно продолжить.
– И где они? – Тимур развел руками и нарочито жалобно протянул: – Нету! Я сам мажу на продажу, – и он захохотал. – Стишки!
– Мельчаете! – засмеялась Майра. – Мужики!
– Девочки! – прочувствованно воскликнул Мурад. – Мы мельчаем около вас! Что бы мы делали без ваших ножек?
Ветер гладит волосы, солнце катится к горизонту, листья барбариса наливаются венозной кровью. Я смотрю окрест, наслаждаюсь. Лепота! Меня окликнули, я оглянулся.
– Где вы, Марат? – смеясь, спросила данаида.
– Здесь. – Я, улыбаясь, обегаю взглядом ее лицо, она кокетливо щурится.
– Мы о транссексуальности… Дитрих сожалела о том, что родилась женщиной, – данаида укусила кусок мяса и бросила на меня быстрый взгляд. – Я – нет.
– При чем здесь это? – усмехнулась Майра. – Дитрих – твое личное антропологическое отображение?
