– Исчерпывающе. Относительно гонораров и возмещения затрат у меня возражений нет. Аванс вы получили?
– Да. Разрешите откланяться?
– Удачи вам, Купер.
– Я подозреваю, что удача нам понадобится, – сказал детектив, вставая.
(С того дня, когда стало известно об убийстве Фостера, города «черного треугольника»: Меркьюри, Тристан, Пальм-Харбор – начали бурлить. Профсоюз транспортных рабочих начал бессрочную стачку. А через три дня волнения выплеснулись на улицу, подхлестнутые сообщением о смерти еще одного народного трибуна и реального кандидата в президенты сэра Карригана. Страсти стремительно накалялись. Но к тому времени, когда раздались первые выстрелы и пролилась первая кровь, гвардейский полк выгружался из эшелонов в предместьях Пальм-Харбора, в гавань Тристана вошли крейсера «Жасмин» и «Оркид», а с ними военный транспорт «Буффало». Наученное мятежом в Порт-Элизабете, где жертвы исчислялись многими сотнями, правительство намерено было лить воду ведрами на искры, но не допустить пожара…)
13
– Уйди отсюда! Уйди! Не хочу тебя видеть!..
– Глеб…
– Ты обещал ему, что оставишь его в живых! И убил – раненого! Как собаку, как клопа…
– Я не обещал ему ничего.
– Я слышал! Я сам все слышал! Ты теперь и мне врешь!
– Я лишь сказал ему, что он мне нужен. Он был мне нужен именно для этой цели. Чтобы так думали: это его работа.
– Это грязно, это мерзко, как… как…
– А то, что они тебя держали взаперти и накачивали наркотиками – это не мерзко? Что они готовы были твою женщину пытать на твоих глазах – это не мерзко? А взрывчатку они что – для салютов везли? Дорогой мой, когда имеешь дело с этой фирмой – о правилах боя лучше забыть.
– Все равно – я не желаю…
– Тогда они придут сюда и сделают все по-своему.
– Не сделают.
– Почему это?
– О них знают.
– И всего-то? Эх, Глеб, Глеб… Пойми: они орудуют здесь уже почти шестьдесят лет. У них десятки тысяч сторонников, партии, профсоюзы. Они ввозят деньги и оружие, ввозят технологии… Запрет на паровые машины и телеграф был снят их стараниями. Старые законы запрещали подобное – они сумели провести новые законы. Они купили Карригана – полностью, с потрохами. После выборов уже не останется никаких препятствий для легального проникновения… Я не вижу выхода, кроме как – убивать их всех одного за другим… Но и это поздно, наверное. Единственное, что обнадеживает – у них там такая Высочайшая степень секретности, что будет очень трудно восполнять потери. Меня проверяли четыре года…
Молчание. Темнота. Костер догорал.
И – сначала:
– Ну, оставь меня. Дай побыть одному…
– Нет. Или отдай оружие.
– Я ничего не сделаю.
– Глеб, пойми: тебя накачали отравой. Сейчас идет похмелье, ломка. Ты воспринимаешь все слишком остро, будто без кожи…
– Как я мог ее там бросить! Как я мог!..
– А что реально можно было сделать? Искать – и снова попасть в руки комитетчиков? Второй раз побега не получилось бы. Мы сделали самое разумное. Ведь она их не интересует абсолютно. Им нужен лишь ты. Пока ты не в их руках – она в безопасности. Вот это постарайся уяснить.
– Все равно: низость, низость…
– Низость. Но другого выхода просто нет. Шла бы речь о тебе одном – ха! Но от тебя теперь зависит и эта женщина, и весь мир в придачу…
– Это я не понимаю…
– Ты им нужен только потому, что пенетраторов такого класса просто не существует. У Комитета их нет вообще, у Карригана – два или три человека, которым нужен день, чтобы просочиться в промежуточную зону…
– Это где пыль?
– Да. И еще день – чтобы пройти в соседний мир. Ты делаешь это мгновенно. Поэтому за тебя так и взялись. И, видишь ли… они считают, что это у тебя не природная способность. Что тебя научил отец. И что ты знаешь, как именно он тебя этому научил…
– Я точно знаю, что не учил.
– Это мы потом обсудим, отдельно…
– Его убили они?
– Видимо, да.
– Видимо?
– Ну, Глеб! Не могу же я знать всего. Там знаешь как друг от друга все скрывают?
– Подожди. Ты сказал, что пенетраторов у вас нет…
– У них. Я не с ними.
– У них. А у Карригана есть. Отца убили в запертой комнате…
– Карриган – марионетка. Кукла на ниточках.
– Думаешь? А мне кажется, он просто хочет их использовать, а потом выкинуть… – Глеб вдруг оборвал себя. Это была не его мысль, и прозвучала она в голове каким-то чужим голосом. Не могло у него быть мнений о сэре Карригане и его отношениях с КГБ – он узнал об этом только что, и плевать ему было на них всех… – Так кем же все-таки был мой отец?
– Некоторое время он был начальником Тринадцатого отдела КГБ – то есть того самого, который занимался Транквилиумом. Неожиданно для всех он бежал сюда и здесь начал бороться против своей же организации. Почти тридцать лет… В Палладии он создал мощную систему противодействия, и там комитетчикам пришлось туго. Оперативной деятельности почти не ведется, агентура слабая, информации поступает мало. Но вот в Мерриленде… здесь ему почти ничего не удалось сделать и теперь Мерриленд очень близок к тому, чтобы стать плацдармом вторжения. Кроме того, он искал способы закрытия проходов. Как выяснилось, старые способы не слишком надежны…
– И – нашел?
– В Комитете считают, что нашел.
Опять молчание. Долгое. Краснеют угли.
– А-лик… опять… все то же…
– Говори. Говори же! Ну! Что тебя давит?
– Не знаю… Жить не хочется, вот и все. Просто не хочется жить. Будто Бога не стало…
– Я понимаю…
– Нет, не понимаешь, никто не понимает. Когда говоришь – все совсем не так, как было. Если повторять слово, смысл исчезает, верно? Значит, не в слове дело, не в слове… Смысл – он как бы отдельно, и слова только мешают. Путаются сами и путают все остальное, набиваются в уши… толпятся, заглушаются одни другими – как люди, право… А Бог – молчит. И если говорит, то очень тихо. И не словами – он поступками моими со мной говорит, желаниями моими… Вот чего не понять. И если его не стало, то какой же я тогда человек? Сейчас возьму револьвер, поднесу к голове и вышибу себе мозги. Понимаешь – не страшно и даже не противно. И не жалко. А – не делаю почему-то… Вот ты – используешь людей, как карандаши, как промокашки. Охранника убил, чтобы на нас не подумали, будто не мы этот взрыв учинили, на мне ездишь из мира в мир… Так надо, да? Высшая цель какая-то? Откуда нам ее знать-то, высшую цель? Не дано этого человеку. Как природу Бога постичь не дано. И даже самое простое: а есть ли Бог? – не узнать при жизни. Если есть – одно дело… а вдруг как нету? Что тогда? Значит, и смысла нету ни в чем, а уж о высшей цели и говорить-то совестно… Да ведь и человека тогда, по-настоящему, тоже нет. Так ведь? Ну, скажи?..
– Так, наверное…
– А вот совсем и не так! Потому что людям – всем – в глубине души безразлично, кто там наверху и может ли человек что-нибудь сам один – лишь бы погода была теплая да после смерти безгрешие оплачено, как сговаривались… Бред какой-то! Будто Бог обязан отвечать за погоду! За нами же выдуманные грешки! Все не так, не так, а вот как – не могу сказать, слова мешают…
Молчание. Темнота. Погасли и угли. Далекий вой. На острова Тринити не водятся твари крупнее шакала, но от воя сами собой сжимаются пальцы.
– Алик…
– Говори.
– Я спросить хочу. Почему ты… ушел от них?
И – молчание. Потом – тихо, почти шепотом:
– Не знаю…
– У тебя кто-то остался… там?
– Да. Жена. Сын.
– И… как же они теперь?
Молчание.
– А родители?
– Умерли. Уже давно.
– От чего?
– От старости, от болезней… Я поздний ребенок.
– А-а. Я думал – война.
– И война была. Все было.
– Потом расскажешь?
– О чем?
– О своем мире.
– Сам все увидишь. Да и расскажу, конечно.
– Увижу?
– Да. Иначе нам в Палладию не попасть.
Молчание.
– Алик, и все-таки… Как же быть с твоими?
– С семьей?
– Да. Разве же так можно?
– Нельзя, наверное… да иначе не получалось. Не пойдет жена за мной, вот в чем дело. И сына не отдаст. Да и он – не захочет. Что ему тут делать? Даже радио нет…
– Чего нет?
– Радио… Это неважно. Это все… как бы тебе сказать…
– Жена тебя не любит?
– Уже и не любит, наверное. А главное – они оба слишком уж увлечены благами цивилизации.
– Это действительно блага?
– Самое смешное – да. Но что-то мне во всем этом нравится.
– А ты ее любишь?
Молчание.
– Нет, наверное. То есть я буду горевать, если с ней что-то случится… но, скажем, скучать я по ней не скучаю.
– А по сыну?
– Скучаю. Он… он хороший парень. Только меня не поймет, вот в чем беда.
Молчание. Полная, великая, ни с чем не сравнимая темнота.
– Алик…
– Плохо тебе?
– Нет, ничего такого… А что это было – что ты взорвал? Важное?
– Очень важное. Это был единственный широкий проход, через который можно было не таскать понемножку на себе, а возить вагонами – ну, ты видел. Он здесь идет от Шарпа до Сандры, а в Старом мире – от Владивостока до побережья Америки. Через него, я знаю, в Америку везли наркотики: кокаин, гашиш. Подрывали моральные устои… Тоннами везли, представляешь? А теперь, как я понимаю, везут оружие – в Сандру. Будут теперь там поднимать восстание… Думаю, вовремя мы диверсию учинили. Теперь не скоро разгребут завал.
