– Совсем еще не знаю, что буду делать в Москве, куда денусь. Меня приглашает товарищ в имение, но я туда не хочу. М<ожет>б<ыть>, останусь в Москве лечить зубы.
У нас несносная жара. Я несколько дней хворал, и тогда эта жара была просто кошмарна.
Пиши Асе. Твои письма ее страшно радуют.
Пока кончаю.
Целую и люблю мою Лиленьку и часто ее вспоминаю.
Сережа
16 сентября 1915 г. <Москва>
…Лилька, каждый день война мне разрывает сердце… право, если бы я был здоровее – я давно бы был в армии. Сейчас опять поднят вопрос о мобилизации студентов – м<ожет> б<ыть>, и до меня дойдет очередь. (И потом, я ведь знаю, что для Марины это смерть…)
Марина Цветаева
«Белое солнце и низкие, низкие тучи…»
Белое солнце и низкие, низкие тучи,
Вдоль огородов – за белой стеною – погост.
И на песке вереница соломенных чучел
Под перекладинами в человеческий рост.
И, перевесившись через заборные колья,
Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд…
Старая баба – посыпанный крупною солью
Черный ломоть у калитки жует и жует.
Чем прогневили тебя эти серые хаты,
Господи! – и для чего стольким простреливать грудь?
Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,
И запылил, запылил отступающий путь…
Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,
Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой
О чернобровых красавицах. – Ох, и поют же
Нынче солдаты! О, Господи Боже ты мой!
3 июля 1916
И кто-то, упав на карту…
И кто-то, упав на карту,
Не спит во сне.
Повеяло Бонапартом[60]
В моей стране.
Кому-то гремят раскаты:
– Гряди, жених!
Летит молодой диктатор,
Как жаркий вихрь.
Глаза над улыбкой шалой —
Что ночь без звезд!
Горит на мундире впалом —
Солдатский крест[61].
Народы призвал к покою,
Смирил озноб —
И дышит, зажав рукою
Вселенский лоб.
21 мая 1917
Троицын день
Из строгого, стройного храма
Ты вышла на визг площадей…
– Свобода! – Прекрасная Дама
Маркизов и русских князей.
Свершается страшная спевка, —
Обедня еще впереди!
– Свобода! – Гулящая девка
На шалой солдатской груди![62]
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
26 мая 1917
М. Цветаева – М. Волошину
Москва, 7-го августа 1917 г.
Дорогой Макс,
У меня к тебе огромная просьба: устрой Сережу в артиллерию, на юг. (Через генерала Маркса?)[63]
Лучше всего в крепостную артиллерию, если это невозможно в тяжелую. (Сначала говори о крепостной. Лучше всего бы – в Севастополь.)
Сейчас Сережа в Москве, в 56 пехотном запасном полку.
Лицо, к которому ты обратишься, само укажет тебе на форму перехода.
Только, Макс, умоляю тебя – не откладывай.
Пишу с согласия Сережи.
Жду ответа.
Целую тебя и Пра.
МЭ.
(Поварская, Борисоглебский пер<еулок>, д<ом> 6, кв<артира> 3.)
М. Цветаева, С. Эфрон – М. Волошину[64]
Москва, 9-го августа 1917 г., среда
Милый Макс,
Оказывается – надо сделать поправку. Сережа говорит, что в крепостной артиллерии слишком безопасно, что он хочет в тяжелую. Если ты еще ничего не предпринимал, говори – в тяжелую, если дело уже сделано и неловко менять – оставь так, как есть. Значит, судьба.
Сереже очень хочется в Феодосию, он говорит, что там есть тяжелая артиллерия.
Милый Макс, если можно – не откладывай, я в постоянном страхе за Сережину судьбу. – И во всяком случае тяжелая артиллерия где бы то ни было лучше пехоты.
Скажи Пра[65], что я только что получила ее письмо, что завтра же ей отвечу, поблагодари ее.
Сегодня у меня очень занятой день, всё мелочи жизни. В Москве безумно трудно жить, как я бы хотела перебраться в Феодосию! – Устрой, Макс, Сережу, прошу тебя, как могу.
Целую тебя и Пра.
Недавно Сережа познакомился с Маргаритой Васильевной[66], а я – с Эренбургом. (…) Сереже Маргарита Васильевна очень понравилась, мне увидеться с ней пока не довелось.
МЭ.
– Макс! Ты, может быть, думаешь, что я дура, сама не знаю, чего хочу, – я просто не знала разницы, теперь я уже ничего менять не буду. Но если дело начато – оставь как есть. Полагаюсь на судьбу.
Сережа сам бы тебе написал, но он с утра до вечера на Ходынке, учит солдат или дежурит в Кремле. Так устает, что даже говорить не может.
___________
<Рукой С. Эфрона>
Милый Макс, ужасно хочу если не Коктебель, то хоть в окрестности Феодосии. Прошу об артиллерии (легкая ли, тяжелая ли – безразлично), потому что пехота не по моим силам. Уже сейчас – сравнительно в хороших условиях – от одного обучения солдат – устаю до тошноты и головокружения. По моим сведениям – в окрестностях Феодосии артиллерия должна быть. А если в окрестностях Феодосии нельзя, то куда-нибудь в Крым – ближе к Муратову или Богаевскому[67].
– Жизнь у меня сейчас странная и не без некоторой приятности: никаких мыслей, никаких чувств, кроме чувства усталости – опростился и оздоровился. Целыми днями обучаю солдат – маршам, военным артикулам и пр. В данную минуту тоже тороплюсь на Ходынку.
Буду ждать твоего ответа, чтобы в случае неудачи предпринять что-либо иное. Но все иное менее желательно – хочу в Феодосию.
Целую тебя и Пра.
Сережа.
Пра напишу отдельно.
М. Цветаева – М. Волошину
Москва. 25-го августа 1917 г.
Дорогой Макс,
Убеди Сережу взять отпуск и поехать в Коктебель. Он этим бредит, но сейчас у него какое-то расслабление воли, никак не может решиться. Чувствует он себя отвратительно, в Москве сыро, промозгло, голодно. Отпуск ему, конечно, дадут. Напиши ему, Максинька! Тогда и я поеду, – в Феодосию, с детьми. А то я боюсь оставлять его здесь в таком сомнительном состоянии.
