— Нет, — изумилась Агнеш.
— Вот видите, как вы легкомысленны. К счастью, при мне есть штук пять пустых авосек. Одну могу уступить вам.
— Для чего?
— Прихватим на обратном пути немного говядины, — ответил управляющий. — Вы что думали, мы только из любви едем вводить в должность военпреда? — И тут же Татар извлек из своего портфеля выцветшую дырявую сетку, и, вежливо кивнув, протянул ее девушке.
— Спрячьте к себе в сумочку. И не говорите, что мы плохо относимся к нашему молодому главному бухгалтеру.
Внутренние районы города остались позади. На окраине тянулись ряды серых, почти черных доходных домов. «Какие они оголенные», — думала про себя Агнеш. В центре города на Бульварном кольце и проспекте Ракоци доходные дома с их роскошными магазинами и яркими вывесками, выстроенные в конце прошлого века, казались более приветливыми. Здесь не было видно ни крохотной детской площадки, ни скверика.
Затем исчезли и каменные дома. Показались деревянные бараки, крытые толем, жалкие лачуги, в которых стыдно держать и скотину. Агнеш смотрела сквозь запотевшее окно на проплывающую мимо картину. Разумеется, она знала, что существует поселок Марии-Валерии, поселок Августы, но только сейчас поняла, что они собой представляют на самом деле…
Татар с раздражением посмотрел на свои новенькие часы системы «Шафхаузен».
— Извольте. Скоро три часа. А нам еще придется идти от станции добрых полчаса пешком. Но что поделаешь? Карлсдорфер не хочет понять, что для центрального управления тоже необходима легковая машина.
— А разве трамвай не ходит до завода?
— Конечно, нет. Электричество проведено только на завод. Оно не оправдывает себя в таких пролетарских районах.
— Электричество, воду, канализацию нельзя проводить по одному этому соображению.
Татар вытаращил глаза.
— Хорошенькие же у вас мысли, барышня Чаплар. Не позволите ли спросить, где вы их набрались?
— А что? Это полностью соответствует духу «Quadragesimo Anno».
— А это что еще такое?
— Энциклика папы о мире между рабочими и капиталистами.
— Твой папа, если он пишет подобные вещи, плохо кончит. Папе не подобает играть на руку черни. Бесплатно трамвай, бесплатно зода, бесплатно хлеб, а завтра, глядишь, и работать не захотят. А потом потребуют разделить имения, дать им больше денег, чтобы можно было напиваться в корчме. На заводах должна царить железная дисциплина, военный порядок. А смутьянам-папам…
— Вы все извращаете, ничего подобного в энциклике нет, — в сердцах сказала Агнеш, ощутив какую-то досаду на самое себя. Зачем ей понадобилось спорить с Татаром? Особенно о вещах, о которых господин управляющий даже понятия не имеет. Правда, она и сама не очень-то разбирается во всем этом, помнит только названия: «Perum Novarum» и «Quadragesimo Anno»; на уроке экономики им задали выучить из этого десять фраз. Что касается главного, то она в основном согласна с Татаром. Уступки, доброта не годятся для управления обществом. С Тибором они часто говорили об этом.
Рабства больше не существует, нет феодальной зависимости. Все рождаются свободными. У кого есть деньги, тот может записаться и ходить в школу. Разумеется, у многих сотен тысяч семей денег нет, но в этом виновен Трианон[20]. Мы потеряли источники сырья, рудники, шахты, соляные копи. Приходится страдать. И каждый должен в одиночку добиваться своего счастья и успеха в жизни. Взять хотя бы ее: она тоже дочь рабочего. И все же закончила среднюю школу, и не как-нибудь, а только с отличием. Даже денежную премию получила в конце года. Самостоятельно изучала итальянский и английский языки. Будучи на третьем курсе коммерческого училища, когда ее сверстники даже по-венгерски допускали ошибки в своих сочинениях, она уже читала в подлиннике «Пикквикский клуб» и экономические труды Адама Смита… Пожалуйста, это может сделать каждый, кто обладает силой воли и способностями. Виновато не общество, что проваливается и погибает слабый, неспособный… Главным бухгалтером она тоже стала своим старанием, а не по протекции какого-то дядюшки министра.
Она была рада, что Татар не ответил и спор не состоялся.
И всю дорогу они так больше и не говорили.
От конечной остановки трамвая пришлось идти грязной, глинистой дорогой по неустроенным заброшенным улицам; впереди стоял завод, как какой то гигант готовый раздавить все вокруг.
На заводе произошло сразу два больших события. Чути призвали в армию, но в звании прапорщика тотчас же откомандировали обратно по месту работы. На сей раз не понадобилось решения дирекции и не было никаких споров: он получил приказ, что следовало производить. Вторым, не менее важным событием явилось прибытие нового военпреда. Сюч остался начальником в Шомошбане, а на завод назначили какого-то полковника, по фамилии Меллер.
Меллер был немногословный благообразный мужчина лет пятидесяти пяти. Он встретил Татара и Агнеш с почтительной вежливостью и проводил их к себе в комнату.
Татар не сел. Он вытянулся перед полковником и доложил:
— Как референт Государственного мобилизационного управления и представитель дирекции приветствую вас на нашем заводе. Я очень рад, что вы, господин полковник, возьмете в руки управление делами. Дух управления всегда был плох. Либеральное еврейское в угоду большевикам поведение доктора Ремера и слабость его превосходительства господина Карлсдорфера вели к ослаблению трудовой дисциплины. Дирекция, освободившись от Ремера, то есть от самого худшего элемента, готова поддерживать вас в принятии строжайших мер в интересах тотальной войны.
— Благодарю, — произнес полковник Меллер и как-то сразу погрустнел. На должность военпреда его устроил шурин, генерал в отставке, который имел очень хорошие связи со статс-секретарем. Полковника информировали, будто это доходное местечко, где можно укрыться и тихо и мирно дожидаться конца войны и даже кое-что скопить. По профессии Меллер, между прочим, был ветеринарным врачом, благодаря чему в свое время и попал в гусарский полк. Своей военной карьерой он был обязан тому обстоятельству, что однажды в бытность старшим лейтенантом ветеринарной службы во время маневров вылечил кобылицу эрцгерцога Марии Ене Августа. Войны, насилий и опасностей он боялся больше всего на свете. — Прошу вас, садитесь… и, если не откажетесь, могу вас угостить рюмочкой абрикосовой палинки…
Татар основательно подвыпил и повеселел. Звал доктора Меллера «полковничком» и повторял: «Если мы с вами возьмемся. то здесь восторжествует порядок».
На заводском дворе перед конторой, увитой диким виноградом, поставили несколько стульев и стол, вокруг которого суетились заводские чиновники. Агнеш засмотрелась на них — их было человек десять. Толстая, старая тетушка Сили, Марта Танаи, Габор Винце… их имена она знала по расчетным ведомостям. Эти кассиры и бухгалтеры делали, по сути дела, ту же самую работу, что и они у себя в дирекции, но жалованье каждого из них было гораздо меньше, поэтому они и пресмыкались перед работниками из центрального аппарата. Вот и сейчас они скромно выстроились поодаль, вдоль стены. Не смешались с собравшимися во дворе рабочими, но, как их ни упрашивали, не сели к столу рядом с Меллером, Чути, Татаром и Агнеш Чаплар.
Новый военный представитель говорил кратко. Обращаясь к рабочим не иначе, как «мои венгерские братья», он призывал их не щадя сил штамповать гранатные кожухи, так как каждая граната должна отбрасывать назад большевистское море, которое намерено затопить нашу землю. Так будем же молиться богу и работать, и придет время, когда над Великой Венгрией снова будет реять знамя пресвятой девы Марии.
Татар с нетерпением ждал, когда полковник кончит и сядет. Он тоже произнес речь, более пространную и далеко не такую религиозную.
Агнеш сидела, облокотясь на край стола, и силилась сдержать мучительную зевоту. Рабочие устало и с полным безразличием слушали громкие тирады управляющего Татара. Они стояли стеной, плотно прижавшись друг к другу. Агнеш неизвестно почему все время вспоминала бухгалтерскую картотеку, ведомости с надписью «Зарплата», где в отличие от «Жалованья чиновников», начислявшегося каждому в отдельности, еженедельно под выплачиваемой суммой приписывалась одна строчка: «Численный состав девятьсот двадцать» — или: «Численный состав девятьсот тридцать». Ну вот, он стоит передо мной, этот господин «Численный состав девятьсот тридцать», у него тысяча восемьсот шестьдесят рук, тысяча восемьсот шестьдесят глаз и девятьсот тридцать сердец… Татар горланил теперь так, что трудно было думать о чем-либо ином.
— Ибо того, кто станет на пути нашей тотальной войны, мы сметем, запрячем в тюрьму, предадим казни…
Молодой мужчина в первом ряду улыбнулся. Агнеш еще раньше заметила, что юноша поглядывает на нее, и тут же отвернулась в сторону. Эти карие глаза ей кого-то напоминали. Она снова искоса посмотрела на парня. Тот продолжал глядеть на нее, чуть заметно Щуря лукавые глаза. «Нахал», — подумала Агнеш, отводя взгляд на край стола. Ей вдруг показалось, что он своей улыбкой напоминает Тибора, и она невольно опять подняла глаза. Но нет. У Тибора глаза серые, как сталь, а у этого парня теплые, карие. Ах да, вспомнила! Это тот самый молодой человек, который два года назад так ловко и быстро поправил форму, которую она растоптала… И как она могла его забыть! Точно так же улыбаясь, он тогда без колебаний опустился на колени и с неимоверной быстротой принялся месить, формовать песок и еще сказал: «Не расстраивайтесь, барышня, не такая уж большая беда». Ну, конечно, это он. Агнеш подняла глаза, посмотрела парню прямо в лицо, улыбнулась ему и приветливо кивнула головой. Затем быстро отвернулась, взглянула на Татара, который все еще кричал и жестикулировал, как заправский зазывала в парке:
