Наступил день, когда в Или, чтобы заставить нас принять советские паспорта, приехала комиссия НКВД. Их было несколько человек. Все в мундирах, при орденах. Сопровождал «гостей» полковник Омархаджев — импозантный казах, обладавший незаурядной внешностью. Он сам вплотную занялся моим мужем, увидев, кто здесь является основным зачинщиком бунта.
Энкавэдэшники обосновались в одном из наиболее удобных деревянных домиков. Милиционеры, которых специально пригласили помогать важным «гостям», должны были приводить к ним поляков.
Ват посоветовал, чтобы вызванные на всякий случай сразу брали с собой узелки с необходимыми в заключении вещами. На основании собственного тюремного опыта он предостерег людей от любых разговоров с представителями власти и закона, так как каждое слово они всегда могут использовать против своей жертвы. На вопрос «возьмете ли вы паспорт?» нужно коротко ответить — нет. А когда спросят почему, сказать: «Потому что мы польские граждане». И все.
Неожиданный массовый отпор настолько поразил энкавэдэшников, что их фальшивая вежливость очень быстро сменилась неприкрытой грубостью. Дошло до того, что они избили женщину с ребенком на руках, а когда присутствующий при этом ее муж напомнил о Конституции, то сразу получил палкой по голове со словами: «Вот тебе Конституция».
Пришла очередь моего мужа. Поздним вечером появился милиционер-казах, вооруженный револьвером и с саблей на боку. Александр был уже готов. Оставалось только попрощаться, и никто не знал, на время или навсегда. Грозно помахивая пистолетом, дабы ускорить шаг арестованного, конвоир доставил его в деревянный домик. Встретили там Вата с улыбкой. Полковник Омархаджев дал Александру понять, что знает, с кем имеет дело. Ему было известно не только то, что муж писатель, но и многое другое о его прошлом. Например, что он был редактором «Литературного ежемесячника». «Если не ошибаюсь, вы были коммунистом?» — спросил Омархаджев. «Коммунистом? — с удивлением переспросил Александр. — Возможно. Но так давно, что я этого уже совершенно не помню». Затем последовал ожидаемый с самого начала вопрос: «Ну так вы берете паспорт?» Получив ответ, который можно было предвидеть, все стали кричать, стучать кулаками по столу. Казалось, вот-вот начнут бить. Но нет. Поскольку «беседа» продолжалась слишком долго, ее инициаторы, вероятно, чересчур утомились и, позвав уже упомянутого милиционера, дали ему какие-то инструкции насчет Александра, приказав его увести.
Милиционер препроводил его в маленькую комнату, где из мебели были только стол и колченогий табурет без одной ножки. Александр должен был сидеть на нем, сохраняя равновесие и не имея права опереться на стол. Кроме того, вставать с него не разрешалось. Нельзя было и разговаривать с конвоиром. Так продолжалось почти всю ночь. На мужа нападала сонливость, он едва не падал с табурета, но каждое его движение вызывало окрик стражника. Но через какое-то время милиционер, видимо, изнуренный своими нудными обязанностями, заговорил сам. «Ну какой же ты дурак, — произнес он с осуждением в голосе. — Какая тебе разница, что у тебя за паспорт? Не все ли равно? Подумаешь, бумажка… У нас тут знаешь сколько таких казахских писателей… И все хорошо живут. А почему? Потому что поняли одну важную вещь — если Сталин дает указание, надо подчиниться. Они это прекрасно усвоили. Пишут песни о Сталине и горя не знают. А ты? Вот отправят тебя в лагерь, а там такие дохляки сразу погибают». Этот тянь-шаньский милиционер оказался философом. Закончив свою речь, он явно смягчился и даже позволил узнику опереться на стол и чуть-чуть подремать.
Рано утром НКВД возобновил атаку. В конце концов мужа арестовали. Тут произошел забавный эпизод — Ват отдал свой узелок милиционеру, чтобы тот его нес. Энкавэдэшники тут же прореагировали. «Вот уж правда буржуйская душа!» — со смехом воскликнули они.
Арестовали очень многих. В том числе и сапожника Камера с сыновьями. Всех взятых под стражу отвезли в Алма-Ату, и мы потеряли их из виду.
Не помню точно, сколько всего поляков находилось в Или. По-моему, около четырехсот. Подобные «беседы» с НКВД еще продолжались, но людей после них стали отпускать домой. Однако мы были уверены, что просто так дело паспортизации на этом не закончится. И действительно, через некоторое время отказавшихся от паспорта арестовали. Не забуду тот момент, когда пришли за мной и нужно было прощаться с одиннадцатилетним сыном.
Более сотни человек, мужчин и женщин, собрали на опустевшей торговой площади. Большинство из согнанных туда были евреями. Среди них выделялась группа робких набожных стариков, которая вызывала особую злобу стражников. Неподалеку от нас стояла еще одна группа — те, что получили паспорта. Их не трогали. Они оставались. Но все — и они, и мы — выглядели одинаково несчастными. Я смотрела на сына, который хотел приблизиться ко мне, но один из наших конвоиров остановил его, ударив рукоятью сабли. Анджей, однако, все равно бежал за мной до станции, пытаясь передать узелок с едой. Потом сын рассказал мне, что уже возле самой станции милиционер опять поймал его, приволок в станционное отделение, повалил на пол и стал избивать ногами, обутыми в тяжелые сапоги. Присутствовавший там офицер НКВД долго наслаждался этим зрелищем, а затем пинком вышвырнул Анджея во двор, отобрав предварительно узелок с едой.
А мы в это время ехали в сторону Алма-Аты, где долж на была решаться наша судьба. Когда мы прибыли туда, нас быстро пересчитали и погнали в дорогу. Идти надо было в бешеном темпе. Тех, кто отставал, конвоиры нещадно били. Особенно доставалось старикам евреям. На их головы и плечи постоянно сыпались удары. Так мы преодолели около восьми километров и оказались в центре города возле здания, где помещался НКВД. Убеждена, что нас преднамеренно вели сюда окружными путями, дабы вытрясти последние силы из «упрямых поляков». Разумеется, нам не дали ни капли воды. Даже не разрешили присесть. Приказали ждать. Вскоре перед нами возникла странного вида личность. Это был невысокий суховатый мужчина с длинными руками и с узким темным лицом. В одной руке он держал нагайку. На мужчине был грубый фартук, весь покрытый кровавыми пятнами. Он быстрым и решительным шагом обошел нас и, выбрав двоих человек, велел им идти за ним. Это произвело на нас жуткое впечатление. Мы стояли притихшие и вдруг услышали крики истязаемых мужчин.
Потом тип в кровавом фартуке появился вновь и, взглянув на меня, приказал идти. Он привел меня в большую комнату, посредине которой стоял стул. В углу находился стол и еще несколько стульев. Он указал мне на стул в середине и вышел из комнаты. Я осталась одна, ожидая худшего. Через несколько минут дверь открылась, и вошел молодой мужчина с симпатичным лицом. Он был в длинном пальто и шапке с козырьком. Взяв себе стул, он подсел ко мне и спокойно, глядя мне в глаза, с оттенком жалости спросил: «Ну так как, гражданка, возьмете паспорт?» Мне показалось, что в его голосе даже прозвучала какая-то забота. Полностью овладев собой, я ответила, что не собираюсь брать паспорт. «Жаль, — сказал он, — жаль мне вас. Вы еще молодая женщина. У вас ребенок. А в лагере через год превратитесь в старуху. Сына заберут в детдом. Возможно, вы никогда его больше не увидите. Советую вам взять паспорт». Он пытался сохранять доброжелательный тон дружеской беседы. «Нет, это невозможно», — повторила я. Когда распахнулись двери и вошел Омархаджев с целой свитой своих приспешников, мой собеседник выглядел немного смущенным. Пришедшие схватили стулья и стали усаживаться вокруг меня, выясняя, как складывается ситуация. А когда узнали, что происходит, разразились бранью и криками. Омархаджев велел им успокоиться, а сам снова стал спрашивать, почему я не хочу получать советский паспорт. «Это что, так зазорно?» — допытывался он. «Нет. Просто я гражданка Польши и уверена, что вы на моем месте поступили бы так же. Ведь поменять гражданство — значит предать свою страну». Судя по всему, такого ответа они не ожидали, и на несколько секунд воцарилась тишина. А потом один из них выкрикнул: «Видали, какая умница! Небось этому ее научил муж-бунтовщик. Слушай, или берешь паспорт, или сгниешь в лагере». «Заберите ее», — крикнул милиционеру Омархаджев, уже не глядя на меня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
