— Князь, — подъехал к нему и сказал, чтобы все слышали, предводитель полян. — Позволь взять эту часть на себя.
— Другого совета не вижу: бери. Но одно прошу учесть…
— Понимаю: должен не допустить удара в спину. Я возьму этот утигурский замысел на учет, если они действительно замыслили такое, я поступлю другим образом: идущих на Сорочий Брод, примет на себя князь беглецов Богданко. А я пойду плотно за оврагом и выйду в спину тем утигурам, которые угрожают лагерю со лба. Тогда и посмотрим, кто кого перехитрит.
— Боги в помощь, княже.
Зборко понимающе улыбнулся Острозору и поднял в знак полного согласия с ним прикрытую кожаной рукавицей правую руку.
XXI
Утигуры не были для уличей загадкой. Наш широкий Днепр, промывает их недоступные пороги на Днепре, пусть они роднятся через эту недоступность, и как знают, разбираются. Потому и одни, и другие не раз и не два бывали за порогами. Когда — чтобы умыкнуть синеоких или, напротив тому, кареглазых девиц, когда — чтобы завладеть табуном лошадей или ограбить селение и прихватить что-то значимое, чем девушки и лошади. Поэтому и в погоню ходили, и рубились, а рубясь, знали, какие воины из одних, какие — из других. Рать утигурская не имела пеших мечников. Все, кто ходил на битву, а, тем более на татьбу, были всадниками. Вероятно, именно, поэтому всякий утигур научился оставаться незамеченным, будучи там. Зато в сече или в татьбе не прятался за спины соседей. Пер ослепленно-отчаянно и до беды умело: припадая к коню или кобылице до гривы, прятался, когда видел угрозу, под брюхом и ловко избегал пущенных в него стрел.
В том и было, пожалуй, превосходство воинов-утигуров. Когда доходило до сечи, каждый из них в мгновение ока оказывался на спине напуганной или испуганной гиком и свистом лошади и оставался открытым, как для меча, так и копья. Ведь не было ни шлема, как у всех остальных, ни лат, как у ромеев. Вся надежда утигуров на собственную ловкость, на меч и копье, а еще на лохматую шапку-калансуву, на вывернутую, как калансува, шерстью наружу сермягу. Летит такой быстрее ветра и стремительнее коршуна, который падает с неба, и, кажется, ничем не остановить его.
Объявившись здесь, в долине перед левым берегом Онгула, утигуры не выказывали ни ловкости, ни стремительности. Шли турмой, одни (вероятно, предводители) останавливаясь на мгновение, или не останавливаясь, повелевали тем, что были ближе к ним, другие, движимые повелением, гнали коней направо, налево или прямо к реке. Все остальные чувствовали себя совершенно беспечно и, видимо, спокойно. Сомнений не оставалось: опасения тысяцкого Буймира напрасны. Утигуры не знают, что ждет их за три-четыре полета стрелы. И всадников своих послали на Сорочий Брод не потому, что хотят ударить антам в спину. Они спокойны: сопротивление сломлено, перейдут через реку, которая течет неподалеку, и пойдут гулять никем не защищенной землей.
— Сандил шлет-таки к левому берегу Онгула видаков, — обернулся Зборко и переглянулся с советниками, стоявшими при нем. — Передайте в передние ряды, пусть подпустят их до самых завалов, а уже перед завалами снимут с коней стрелами или копьями, если обойдут каким-то чудом, то станут добычей волчьих ям.
Так и случилось бы, пожалуй, если бы острозоркие степняки не углядели уличские завалы заранее. Остановились, поразмыслили себе и пустили коней в обратный путь. Кому-то из них не повезло: или самого настигла уличская стрела, или коня. Но были среди видаков и такие, которые уклонились от стрел. Они и вложили хану в уши то, что высмотрели: за рекой, в редколесье, завалы, а за завалами — ряды уличей.
Утигуры остановились и не стали скрывать своего волнения. Видно было: воины, и предводители их размышляют, как быть, что предпринять, оказавшись лицом к лицу перед уготованной им засадой. А тем временем оставленные в засаде уличи натянули тетивы луков своих и стали разить степняков с довольно-таки близкого расстояния. Князь Зборко видел: утигуры заметались, они в смятении, и дал знак всадникам взять супостата, который нарушил согласие и покой на его земле, на меч и копье.
Ржали в ужасе или раненные кони, слышались надсадно зычные повеления, чьи непонятные в шуме мольбы и слишком уж понятные угрозы и проклятия. А больше всего звякал металл о металл, и бушевали человеческие страсти. Одни вкладывали их в сокрушительные удары, в торжество видимой победы над поверженным супостатом, другие — в поисках защиты от смерти-Мораны и в последний, его именуют предсмертным, крик. Высокая и чистая перед этим трава нещадно затоптанная, приникала к земле и вырывалась копытами вместе с землей, с корнями. Падали раненные, падали мертвые, наседали друг на друга живые и тоже падали или раскачивались, ища слабых и податливых. Но они не каждому попадались под руку. Тот лишь казался слабым, когда доходило до дела, обращался в лютого бой-тура, этот покрывал свою слабость и неприглядность ловкостью и заставлял сильного и озверевшего за собой оступаться или падать поверженным ниц.
— Гора-а! — кричал победитель и сиял видом, сверкал очами, будил среди стоявших за ним или с двух сторон от него, ратную доблесть, а с доблестью и отвагу.
— Ткни овечий турм! — намекали на варварский с ног до головы вид утигуров. — Язви бездельников!
— Дадим всем им по морде, да так, чтоб не совали грязные свои морды в наши города!
— Медодеры! Гнездюки! — огрызался кто-то из утигуров.
— Курдючники! Тати степные! Напились овечьего и кобыльего кумыса, закусите кровушкой!
И взлетел над кем-то меч. Увидели вражью кровь и почувствовали сладость, от кровушки. А еще знали: они на своей земле, у них вон какая сила, за ними должна быть и победа. А как же. Или те, что оказались в тисках, что чувствуют себя застигнутыми на вреде, способны иметь ее? Вперед, витязи земли Трояновой, и только вперед!
— Братья! — угадывал мысли своих воинов и подслащивал этим мыслям князь Зборко. — С нами земля-мать, весь народ земли, за нами будет и победа. Ополчайтесь духом и силой, берите верх над супостатом!
— Гора-а! Гора-а! (Верх! Верх!)
Утигуры метались, как если бы напуганная волками овечья турма, и заметно оступались. Но, однако, до поры до времени. Ибо имели своих предводителей, а те знали: побег с поля боя не только позор, но может стать и погибелью. Анты напирают от реки, прыскают стрелами из леса и оврага. Кто заверит, что их не окажется и там, куда побегут напуганные и упавшие духом утигуры? Поэтому хан, а с ханом и все остальные предводители повелевали каждому и всем: назад пути нет. Спасение — в разгроме супостата.
Это, правду говоря, подействовало. Воины, которые были дальше от передних рядов, объединялись в сотни и становились против антов стеной. Она не везде и далеко не всегда выдерживала натиск. Одни добивались чего-то, другие падали на полпути. Однако и сотен в утигурских турмах было немало. Поэтому стремительнее и стремительнее напирали они на уличские ряды и все-таки делали в них бреши, а прорвавшись, вновь разворачивали коней и перли на антов с тыла.
Мало-помалу ряды перестали быть рядами. Смешались одни с другими и кружились, подхваченные стремительным вихрем страстей, — тысячи между тысяч, сотни между сотен, а кружась, рубились. Упорно и люто. Не оглядывались уже, где родичи и что с родичами, знали лишь супостата и только заботились о победе над ним, с ближайшим супостатом. Пока не брали над ним верх или не ложились под копыта своего коня.
Перехваченная возможность не только отрада, она и побуждение, приобретение силы и отваги. Поэтому перехвативший ее не медлит прийти на помощь собрату или всего лишь родичам. А где сила сочетается с силой, там неизбежно и торжество. Вспыхивают на ярком утреннем солнце мечи, целятся в сердце или спину копья, идет яростная, не знающая пощады сеча, и кто примет в ней верх, одни боги знают. Уличей тьма и утигуров тоже, уличей распирает гнев на чужаков, нарушивших покой на их земле, утигуров — ярость на уличей, которые посмели заманить в ловушку, и страх перед возможной расплатой; за вторжение. Вон скольких из них положили стрелами и сколько — в кровавой сече. А назад пути нет, направо и налево тоже нет. Есть долина, на которой сцепились, и есть небо, под которым завертелась эта сумасшедшая круговерть, как есть в сердце каждого ожидание: «Пусть кому угодно, только не мне суждено выпасть в этой круговерти из седла и сожалеть падая: это же вижу мир и все, что является знатного в мире, в последний раз». Чтобы этого не произошло, никто не жалеет силы, не знает и пощады. Один разит мечом, другой снимает с седла копьем, видит все, что есть угрожающего, впереди, и не забывает оглянуться, чтобы не получить удар в спину. Где-то там, на территории его земли, засматриваются в это время на солнце — не время завтракать, где-то кому-то захотелось утолить до завтрака жажду водицей с Почайны. Здесь, на поле битвы, не до того. Рубились друг с другом и грозились, грозились и рубились, не уповая на потери и не оглядываясь на потери. И кто знает, как долго продолжалась бы и взаимная пагуба, если бы в грохоте и шуме поля боя не послышалось:
