Посередине, точно большой зеленый лист, играет на солнце знамя Пророка. Под ним восседает Салах-ад-Дин, рядом – брат его Туран-шах, родич Фарун-шах и любимый племянник Таки-ад-Дин, горящий боевым задором юноша. Презрительно-недоуменным взглядом обводят они горстку воинов в долине. Что это? Передовой отряд франков? А где же остальные?
Но вот лазутчики-армяне (которых всегда хватает и с той, и с другой стороны) доносят, что никакой это не передовой отряд, а само войско во главе с королем. Приближенные султана разражаются смехом, но Салах-ад-Дин хмурится.
– Рад, что мы возвратим себе старинный наш край малой кровью, – говорит он, – но при таком превосходстве сил победа над противником не сделает мне чести… Таки-ад-Дин, тебе, сын моей сестры, поручаю я вести наше войско.
И, чувствуя недовольство во взоре брата и Фарун-шаха, добавляет:
– Пусть молодой поучится под присмотром старших.
Таки-ад-Дин сияет.
Близится вечер. Султан уединяется в своем шатре для молитвы. Его воины готовятся к ночлегу. Горстка же франков, войдя в замок и заперев ворота, собирает на стенах ядра и снаряды для отражения штурма. Слыша грохот, который доносится со стороны замка, молодой Таки-ад-Дин смеется:
– Только безумец стал бы терять время, осаждая бесполезный замок. Время на войне может быть и врагом, и другом. Я сделаю его своим союзником: оставлю небольшой отряд стеречь франков, которые загнали себя в ловушку, а сам меж тем завоюю край, брошенный на произвол судьбы.
После намаза Таки-ад-Дин объявляет свой замысел султану.
– О Повелитель Правоверных, – говорит он, – пусть достойный Туран-шах осаждает франков, укрывшихся в Аскалоне, мы же поспешим к Иерусалиму, чтобы взять его, пока не подоспели основные их силы, воюющие с Имад аль-Дином.
– Я поручил тебе вести наше войско, поэтому не стану вмешиваться, – зевая, отвечает Салах-ад-Дин. – Поступай как знаешь, если ты уверен, что так будет лучше.
– Уверен так же, как в том, что каждая буква Корана стоит ангела.
– Тогда действуй!
* * *
Туран-шах, брат Повелителя Правоверных, оскорблен до глубины души. Целый день он провел в шатре, призывая всех шайтанов на голову своего племянника. Его, старого, опытного воина, этот молокосос оставил караулить запертых в крепости франков – все равно что стеречь курятник! Как будто нельзя было найти кого помоложе… О настоящей осаде без стенобитных машин и катапульт и думать нечего: стены Аскалона выдержали не один штурм, и всякий раз после этого их заново укрепляли и надстраивали, так что они стали почти неприступны. Да и стоит ли стараться сокрушить их сейчас, когда через неделю-другую над всей этой землей победно заполощется зеленое знамя Пророка? Нет, тут делать нечего – только сидеть и следить, чтобы осажденное войско не получило помощи снаружи. А разве это занятие достойно старого Туран-шаха?
* * *
Страна действительно беззащитна, как рыцарь без доспехов. Отряды египтян стремительно продвигаются вперед, нигде не встречая сопротивления. Таки-ад-Дин растянул их словно узким длинным полумесяцем от границы до границы, разрешив своим людям жечь, грабить и брать пленных. Султан верен слову и не вмешивается: даже не едет во главе, а следует за войском. Таки-ад-Дин молод и упоен успехом. Его не смущает, что иные полки далеко оторвались от остальных и он потерял с ними связь. Он так беспечен, что не выставляет стражи, не высылает дозоров. Зачем? Иерусалимский король со своими воинами заперт в Аскалоне, а главные силы королевства сражаются под Алеппо. Салах-ад-Дин послал туда мощное подкрепление: султан Алеппо и атабек Моссула отдались под власть Повелителя Правоверных, чтобы он помог им обороняться от франков. Так что во всей земле нет никого, никого, кто мог бы дать отпор, и вечером у костра бойцы Пророка со смехом вспоминают далекие от правды легенды о непобедимых франках.
В Раме войско Таки-ад-Дина не застало ни одного жителя: все загодя бежали. В Лидде горстка горожан укрылась в укрепленной церкви святого Георгия – первой из построенных крестоносцами в Святой земле. Храм был разрушен, люди – вырезаны, а отряды завоевателей двинулись вперед. Так дошли они до селения Тель-Джазер, которое на языке франков звалось Монжисар. Дальше предстояло пройти через ущелье Вади аль-Дар. Вот уже первые ряды вступают под его скалистые своды. Но что это? На склонах нависшей над ущельем горы Вади аль-Кабра стоят франки, а над их шлемами сверкает в лучах солнца золотой реликварий Святого Креста! Крошечная армия короля вырвалась, точно джин, из Аскалона, чтобы преградить путь врагу!
Не веря своим глазам, Таки-ад-Дин спешно отдает запоздалые теперь приказы. К бою! Трубить общий сбор! Строиться колоннами! Но легко сказать – труднее сделать. Занятые грабежами отряды рассеяны по всей округе и, как бы ни призывали их хриплым воем зурны, не могут собраться сразу.
Откуда же вдруг взялось войско Балдуина? Разумеется, франки обманули бдительность Туран-шаха – а точнее, его порученца, ибо сам военачальник не соизволил даже взглянуть в сторону осажденной крепости. Меж тем как ее жители по просьбе короля подняли шум на стенах, изображая приготовления к продолжительной осаде, рыцари незаметно выбрались из замка через южные ворота. Их было так мало, что они легко проскользнули мимо беспечных дозорных Туран-шаха. Когда же те остались далеко позади, всадники, пришпорив коней, рванули с места в карьер догонять отряды сарацин.
Они мчались без отдыха днем и ночью. Королевский паланкин, закрепленный ремнями между двух лошадей, мотало из стороны в сторону и сильно трясло, а братья-лазариты, державшиеся рядом, не раз на скаку заглядывали с беспокойством внутрь, проверяя, жив ли еще их государь. Но Балдуин, с трудом набирая воздух в легкие, повторял одно:
– Быстрее, быстрее! Нужно успеть преградить им дорогу!
И они успели. Чтобы сарацины не обнаружили их прежде времени, рыцари повернули на запад и дали больше десяти миль крюка, но под Монжисар прибыли первыми. В пути им встретился отряд братьев Ибелинов – владетелей Рамы: с двумястами всадниками они, опередив остальных, спешили из-под Алеппо защищать свои земли. Ценная помощь!
И вот, вторя зурнам сарацин, над христианским воинством протяжно запели трубы. К бою! Братья-лазариты помогают королю выбраться из паланкина. Измученный долгой скачкой, Балдуин едва стоит на ногах. Поддерживая его, братья бережно облачают государя в доспехи и закрепляют у него на голове шлем с закрытым забралом.
– Коня! Коня! – требует он. – Что? Этот? Куда мне такая кляча! Подать моего доброго скакуна, что был со мной под Айн-Анжаром! Я ведь велел взять его… Надеюсь, он еще не слишком стар?
– Государь, это горячий жеребец… Вам его не удержать!
– А кто сказал, что я его буду удерживать? Именно такого мне и надо, чтобы сам нес меня на врага. Сюда его, живее!
От нетерпения король весь дрожит. Брат Матфей украдкой утирает рукавом слезы. Боевые трубы ревут, зурны в рядах сарацин воют так, что не выдерживает слух. Но вот оруженосцы подводят скакуна. Он косит глазом, прядет ушами, раздувает ноздри… Королевский конь! На нем – особое седло с высокой лукой сзади. Братья-лазариты осторожно подсаживают государя и прочно привязывают ремнями к седлу, потом вставляют безжизненно свисающие ноги в стремена, которые скрепляют вместе у жеребца под брюхом. Теперь король не упадет и не пошатнется в седле, хотя бы даже в него угодило копье!
Шлем Балдуина венчает золотой обруч с зубцами. Загнивающая, почти беспалая ладонь не ухватит рукоять меча, и лазариты намертво соединяют ее с железной перчаткой, так что меч становится неподвижным продолжением предплечья. Рука еще повинуется государю, и поднять меч он еще сможет. Король смотрит на епископа Альберта, который держит перед собой Святой Крест. Взгляд этого тихого, кроткого старца преисполнен сегодня несгибаемой твердости. Реликварий страшно тяжел; при помощи хитроумного приспособления он крепится к крупу лошади и к стременам, а в довершение привязывается толстой веревкой к всаднику. И в круговерти беспорядочно сменяющих друг друга мыслей в голове у Балдуина внезапно возникает отчетливое сознание того, что и этот прикованный к кресту старик, и он, полутруп, ведущий горстку своих людей на врага, который вдесятеро сильнее, несут в себе некий высший смысл – утверждают торжество духа, а может быть, и что-то большее…
Но не время теперь раздумывать обо всем этом, нет, не время! Балдуин впивается взглядом в Святой Крест, на котором вознесен был Искупитель всех грехов мира. Отвыкшие от яркого света глаза короля больно режут лучи солнца, ослепляющие даже сквозь решетку забрала. В их нестерпимом сиянии чудится, будто Святой Крест становится все выше, выше, вырастает до небес, задевает верхушкой за облака… А сарацины кажутся то карликами, то, наоборот, исполинами, то близкими, то страшно далекими… Рыцари уже стоят в боевых порядках. Епископ Альберт с усилием чуть наклоняет Святой Крест, благословляя Христово воинство. Балдуин молится – жарко, истово, словно в свой смертный час:
