С одной стороны, Средние века не скупились на описания «ужасов» в тех местах, где основывались монастыри, а с другой – восторженно сообщалось о буколическом очаровании монастырской жизни вдали от шума и «заразы больших городов», как в моральном, так и в физическом смысле… Никогда не следует забывать, что Моисей и Давид вели жизнь пастухов, что является мечтой и многих наших современников.
Очевидно, что некоторые места были действительно «ужасны» до того, как их облагородили жизнь и труды монахов. Но не преувеличивалось ли это? Вот, к примеру, текст Гильома де Жюмьежа, описывающий основание Герлуином в 1034 году аббатства Бек. Герлуин покинул ту местность, где обитал ранее, так как «там совершенно отсутствовали необходимые для жизни ресурсы», и поселился в местах, где «все есть для нужд человека», остановив свой выбор на селении Бек, «в котором всего-навсего три дома мельника и еще одна маленькая хижина». Таким образом, люди все-таки жили в этом «скудно обитаемом поселении». Кроме того, оно находилось в одной миле от замка, так что диким назвать его никак нельзя. Однако текст уточняет: «Там водилось много диких зверей, отчасти по причине непроходимой лесной чащобы, а отчасти – из-за прекрасного ручья», он-то как раз и назывался Бек.
«Когда св. Бернар, – пишет Ж. Леклерк, – говорил о „Книге Природы“ и обо всем, чему можно научиться „под сенью дерев“, то он думал прежде всего не о красоте пейзажа, а о тяготах пахаря, о молитве, о раздумьях, об аскезе, которая помогает в полевых работах».
Итак, аббат Клерво, похоже, не склонен любоваться природой как таковой; когда он говорит о «прохладных долинах», то лишь для того, чтобы противопоставить труд земледельца «городскому пустословию», где друг с другом сражаются «шутовские школы». Он пишет монахам-основателям Фоунтена: «Камни и деревья научат вас большему, нежели любой учитель в школе… Вы думаете, что нельзя добыть меда из скалы, масла – из камня? Но разве горы не источают сладость, а долины не изобилуют молоком и медом, а поля не переполнены зерном?»
Здесь нет ни следа любования природой, но, скорее, чисто утилитарный подход. Впрочем, не все монахи мыслили, как он. Даже те, кто придерживался его суровой строгости, рано или поздно изменят свою точку зрения. Возможно, им пошло на пользу обучение «остерегаться приятности вещей» и не слишком усердствовать в восхвалении брата Солнца и сестры Луны. Все же в сердцах этих чувствительных и замкнутых людей было живо сознание того, что природа заключает в себе красоту. Вот текст XII века, в котором описывается приход первых цистерцианских монахов, посланных св. Бернаром, в местечко Риево в Англии.
«Высокие холмы короной венчают эту местность; они покрыты разнообразной растительностью и приятно обрамляют уединенную долину, которая видится монахам как второй рай, лесная отрада. Водопады устремляются со скалистых вершин вниз, в долину, разветвляясь на множество более мелких ручейков, нежное журчание которых смешивается в легкие звуки чарующей мелодии».
Этот достаточно вольный и манерный стиль откровенно свидетельствует о любовании природой. Автор текста добавляет: «И когда ветви деревьев шумят и поют, а листья падают на землю и шуршат, то счастливый слушатель позволяет увлечь себя легкостью этой гармонии, настолько все вызывает радость, музыкой, каждая нота которой созвучна всем остальным».
Можно ли счесть это чисто литературным, условным созерцанием природы? Бернар Аббевильский, основатель конгрегации Торона цистерцианского толка, а значит, строгих правил, выбрал «очень приятное место, окруженное лесами, где звенели многочисленные ручьи, омывающие большие луга». Даже грозный Петр Дамианский живо чувствовал красоту мира. «В саду, – писал он, – можно вдыхать запахи трав и аромат прекраснейших цветов».
Красота ландшафта
Возможно, стоит задаться вопросом: а были ли монахи чувствительны к красотам природы, и, если да, то в какой степени? Нельзя отказать им в понимании красоты. Об этом свидетельствует и выбор местности для монастыря. Не будем впадать в ошибку прошлого века, когда настаивали на том, что монахи руководствовались только интуицией, а само место стало красивым со временем благодаря упорному труду монахов, их уму и опыту, тонкому пониманию функциональности, неизменно проявлявшемуся в сооружении величественных монастырских построек. Как бы то ни было, такое объяснение правомерно во многих отношениях, и все же оно вызывает, по крайней мере, два замечания.
Во-первых, труд сам по себе не является обязательным творцом красоты, о чем красноречиво свидетельствуют наши индустриальные пейзажи, бетон наших городов и безобразие наших пригородов. Во-вторых, вовсе не каждое место и после вложения в него человеческого труда превращается в достойное обиталище души. И если монахи, выбирая «стройплощадку» для будущего монастыря, действительно стремились поселиться только в «ужасном месте» – в чащобе, на болоте, в лесу, кишащем дикими зверями, – как об этом обычно повествуется в хрониках и житиях святых, то трудно предположить, что каждый раз они находили себе именно такой уголок, который годился для чудесного преображения. Гранд-Шартрез, Карсери над Ассизи, Сен-Мартен-ан-Кани-гу, Побле, Риево, Тороне, Сенанк, Сен-Мишель-о-Пе-риль-де-ла-Мер, Эйнзидельн и сотня других мест – что, все они будто бы выбраны случайно? Из желания остановиться именно на том, что, кажется, невозможно сделать цивилизованным и облагороженным? И каждый раз совершалось чудо? Почему же тогда монахи так часто давали этим местам, где они селились, «дабы умерщвлять плоть», названия, воспевающие радость жизни, если они сами не испытывали этого чувства? Это само по себе можно признать свершившимся чудом.
Монахи-строители
Подобное чудо свершалось всегда, когда под небом Европы в самых различных местах монахи возводили свои постройки, красота, совершенство и духовная устремленность которых до сих пор не перестают поражать нас.
Как объяснить их неизменный успех? И можно ли вообще объяснить его? Я снова перечитал прекрасную книгу Жоржа Дюби, посвященную цистерцианскому искусству, а также великолепный труд Кристофера Брука «Монастыри, 1000—1300», в котором автор рассматривает все средневековые формы искусства монахов. Что можно прибавить к этому? И можно ли сказать лучше? Пожалуй, можно еще вспомнить только проникновенные страницы Режин Перну[46] о проблемах художественного творчества в ту же эпоху.
В связи с этим следовало бы задуматься прежде всего о первостепенном значении требований веры, живой веры, или, как сегодня сказали бы мы, о безраздельном принятии идеологии, причем вдали от мира, вдали от людей, как в случае со св. Бернаром. Жорж Дюби первым признал это: «Цистерцианский храм есть выражение мечты о нравственном совершенстве». Скажем также, что «идеологическая мотивация каждого ордена с ее глубокими „лингвистическими“ различиями и особенностями во времени и пространстве сливается с архитектурными формами (пространственными, структурными, орнаментальными), диктуя им свои законы и мировоззрение.»
Здесь доминирует духовная творческая инфраструктура. Именно она решает, проектирует, сосредоточивает необходимые ресурсы для строительства зданий, столь многочисленных, что невозможно изобразить их все на карте Европы. Но если век ожидает воплощенного слова, если цивилизация вся пронизана верой, то первотолчком к действию служит фактор духовный.
Св. Бернар ничего не написал о том, что свидетельствовало бы о его интересе к произведениям искусства, и сам он ничего не построил. Но, тем не менее именно он – отец цистерцианского искусства, «покровитель этой обширной стройки» (350 зданий за несколько десятилетий), которая охватит всю Европу (Ж. Дюби). Вера, обличение мира сего или, точнее, истинная его оценка, высокие моральные требования – вот побудительные причины деяний св. Бернара. И дело будет обстоять так же, когда типичное для монахов бегство от мира примет форму отказа (явно спорного) от общественной жизни, светской иерархии, денег, безопасности, благополучия, – отказа, характерного для нищенствующих орденов. Даже будто бы непосредственно отвечая на духовные запросы «буржуазного» общества своего времени, нищенствующие монахи не смогли бы ничего сделать, не откликнувшись на призыв великих боговдохновленных личностей своего века.
Одним только богатством аббатств нельзя объяснить тот факт, что они смогли выстроить все эти «Грады Божий», подтверждающие их жизнеспособность (то же самое касается и строительства соборов общинами малых городов). И уж тем более не объяснить, как монахи сумели столь быстро создать широкую сеть «дочерних монастырей» (в частности, цистерцианский орден). Чтобы достичь подобных успехов, нужно иметь нечто большее, нежели деньги. Для этого нужно обладать душой, способной к самопожертвованию. «Средневековое искусство – это изобретательность» (Р. Перну). Тщетно пытались найти в нем более или менее ловкое стремление подражать римскому или восточному прошлому. Средневековье не собиралось слепо копировать быт древних, разве только мимолетно. Нет, эпоха Средних веков выражала в искусстве то, что она ощущала в самой глубине своей души, и так появлялись шедевры искусства.
