До вотчины Марк Данилович добрался, однако, благополучно: погода более грозила стать дурной, чем стала такою на деле. —
Крестьяне уже поджидали его приезда и толпились у крыльца дома. Не дожидаясь их причитаний и низких поклонов, молодой окольничий объявил условия «посадки на землю» такие, что крестьяне радостно вскрикнули: эти условия были вдвое легче тех, какие предлагали даже самые некорыстные из окрестных вотчинников.
— А-ай, да и что ж это за человек добрый! — говорили крестьяне, расходясь по избам.
— А и не человек, а прямотка ангел Господень!
В вотчине Кречет-Буйтуров пробыл недолго.
— Как же это ты так, господин добрый, один ездишь и даже без сабельки? — заметил сторож Михей, провожая боярина.
— А что? Шалят разве?
— И-и! Здорово шалят. Намедни проезжал тут боярин один: догола раздели. Ты б мужичков провожатых взял.
— Э, ничего! Доберусь! — беспечно ответил Марк.
Та дорога, по которой он приехал из Москвы, как он узнал в вотчине, делала крюк версты в две. Существовала более короткая, проходившая вблизи вотчины боярыни Доброй. По этой дороге и направился молодой Кречет-Буйтуров.
Дорога шла то леском, то полями. Весенняя распутица была в полном разгаре. Коню приходилось поработать немало. Марк, хотя и подгонял его, но прекрасно сознавал, что подбавить рыси конь по такой невылазной грязи не в силах. Молодой боярин то и дело поглядывал на небо, которое все более заволакивалось тучами. О разбойниках он и думать забыл.
Проезжая мимо усадьбы Василисы Фоминичны, он подумал: не завернуть ли ненадолго? И почему-то перед ним пронесся образ миловидной златокудрой девушки. Роскошная красота боярыни не вспоминалась ему. Его так и тянуло в усадьбу, но он бежал от искушения.
— В Москву поскорей надо: и то, того и гляди, дождь соберется, — решил он, минуя усадьбу.
Вскоре дорога пошла лесом. Узкая тропа змеей вилась между деревьями. ПахЛо распускающейся зеленью. Там и сям из пуха почки выглядывал зеленый край листа. Безлистные деревья уже не казались черными и печальными — пух почек кидал на лес сероватый налет.
Боярин почти выпустил из рук поводья и глубоко задумался. Пряный запах весны пробуждал в его сердце какие-то неясные желания. Ему вдруг стало совсем грустно, но он сам не знал, о чем грустит — так, какая-то беспричинная тоска.
Странный крик не то какой-то птицы, не то неизвестного зверька пронесся по лесу и стих.
Марк поднял голову, конь заострил уши.
«Что это за крик?» — подумал молодой боярин.
Ответ не замедлил появиться в образе десятка вооруженных дубинами мужиков, выступивших из-за деревьев.
Кречет-Буйтуров не успел опомниться, а уже несколько пар рук схватились за узду коня и самого боярина тянул с седла мужичина свирепого вида, приговаривая:
— Ну-ка, лезь с коня долой!
— Что вам надо? — спросил Марк.
— Гмм… Чудное дело! Коня твоего надо, одежки твоей! Отдашь добром все — иди себе тогда куда знаешь, — со смехом сказал тот же мужик, который стаскивал Марка Даниловича с седла.
— Так это вы грабить средь бела дня?! Эй! Ко мне! Ко мне! Грабят! — крикнул Кречет-Буйтуров, хлеща разбойника по лицу тяжелой нагайкой.
— А! Так ты не хочешь добром! Мы ж тебя! — загалдели разбойники, и тяжелые удары посыпались на боярина.
Он защищался как мог, продолжая звать на помощь. Но борьба была неравна. Скоро он был сбит с седла. Чье-то тяжелое колено придавило ему грудь. Блеснул нож.
«Конец! Смерть! Неужели смерть?» — мелькнуло в голове молодого человека. И эта мысль показалась ему какой-то дикой, невозможной.
А смерть близилась.
— Приканчивать? — спросил над ним хриплый голос.
— А что ж, чего и не прикончить? — послышался хладнокровный ответ.
Холодное лезвие ножа прикоснулось к горлу и полоснуло его.
— Постой, постой! Едут! Беги! Коня-то, коня в лес прячьте, ребята! — послышались торопливые крики.
Через мгновение Марк Данилович лежал один на лесной дороге. Издали доносились скрип телеги и говор нескольких голосов.
Кречет-Буйтуров попробовал приподняться и не мог. Его тело словно одеревенело — удары дубин дали себя знать. Хотел крикнуть — голос не повиновался. Словно легкая дымка застлала зрение. Он, как сквозь сон, слышал над собой возгласы:
— Не дорезали, Бога благодаря, душегубы.
— Видать, рука дрогнула.
— Еще бы! Не легко, чай, человека прирезать.
— Куда ж мы его, сердешного, свезем? Кабы он хоть сказать мог, где дом-то его, а то, вишь, он еле жив: прикрой он очи — ни дать ни взять упокойник.
— Усадьба боярыни Василисы Фоминишны тут недалече. Не туда ль его отвезти?
— А и впрямь! Ближе и дома нетути.
Марк чувствовал, что его подняли, понесли. Он смутно, где-то высоко над собой, различил миловидное, бледное личико падчерицы боярыни Доброй, расслышал удивленно-печальный возглас грудного голоса…
Дальше тьма.
XXII
Ревнивый холоп
В сумерках весеннего вечера неясно рисуются две фигуры. Это — Илья Лихой и Аграфена. Холоп хмур, девушка задумчива.
— Принесла его нелегкая не в пору. Думал дней потеплее дождаться да тогда и утечь с тобой, ан, видно, придется раньше, — говорил Илья.
— А у тебя все уж слажено для ухода?
— Ну, вестимо же. Выберем только денек поудобней да и тягу. А ты что спрашиваешь?
— Да так, Господи!
— То-то так! Знаем мы вашу сестру! Может, тебе бежать неохота? Ведь и то сказать, что я? Холоп да еще беглый к тому же буду, а он — боярин богатый. Вестимо, слаще стать боярской полюбовницей, чем женою холопишки безродного. А? Так?
Глаза Ильи сыпали искры.
— Что ты! Как и думать такое можешь? Попросту спросила, потому лишь, чтобы, как убежим, так не нашли бы нас.
— Гм… Да… А чего ж ты сама к боярину подлезаешь?
— Я?! Откуда взял такое?!
— Все говорят…
— Кто все? Кто? — и в голосе Груни послышалось такое негодование, что Илья смутился.
— Да вот хоть бы Таська Рыжая.
— Верь ей, клеветнице, больше, так она еще и не то скажет. Ах, Ильюща, Ильюша! Не люба я тебе, видать! — с горечью промолвила Груня.
— Кабы не люба была, стал бы я изводиться так? Ведь извожусь я, Грунюшка, извожусь!..
— Милый мой, соколик! Зачем в сердце свое пускаешь думы черные? Зачем веры мне не даешь? Уж я ль не люблю тебя, желанного моего?
— Верю тебе, Груня, верю, а что я с собой сделаю, коли думы черные покоя не дают? Ах, милая! Только тогда и успокоюсь, когда мы сбежим отсюда, заживем на волюшке… Родная моя!
И Илья крепко обнял Аграфену.
— А только, — добавил он через минуту, — ты смотри не сдавайся на улещанья боярские.
XXIII
Улещанья
На следующее утро после описанного свиданья Аграфене было что-то не по себе. Какое-то смутное чувство, точно ожиданье предстоящей беды, наполняло ее душу. Работа не спорилась.
— Чтой-то, Груня, у тебя сегодня дело на лад не идет? — заметила ей Фекла Федотовна.
— А сама не знаю, что такое. Просто руки опускаются.
Ключница посмотрела на нее.
— Не разнедужилась ли, грехом? Ишь, и с лица белая что-то больно.
— Нет, кажись, здоровешенька. Так что-то…
Время тянулось страшно медленно. Кое-как дотянули до обеда. Поели, и как будто всем стало веселее. Пошли разговоры, песни. В это время пришел Иван Дмитриевич и присел рядом с Аграфеной.
— Ну, что, как работишка?
— Ничего себе, помаленьку, — ответили девушки, а сами подумали: «Что сивому тут надобно?»
Иван Дмитриевич пустился в россказни, балагурил, смеялся, подтягивал певуньям своим козлиным голосом. По-видимому, он не собирался скоро уйти.
Фекла Федотовна с неудовольствием смотрела на него. Она недолюбливала хитрого «Ваньку».
«Уж неспроста припер, старый черт, ой, неспроста!» — думала она и зорко наблюдала за Ванькой.
Поэтому от нее не укрылось, что он, уловив время, шепнул что-то Груне и та, удивленно взглянув на него, стала складывать работы.
— Чего это ты? — спросила ключница.
— Да вот, Иван Дмитрич зовет зачем-то, что-то сказать мне хочет.
— Чего ж здесь не говоришь, Иван Дмитрич? Говори, коли надо, а из-за работы тащить девку не рука.
— Да ты не серчай, Фекла Федотовна: живехонько назад ее отпущу. А сказать мне пару слов, точно, надо.
— Что за тайности такие! — ворчала старуха.
— И впрямь, Иван Дмитрич, что за тайности? Мне работу доканчивать надобно… Сказали бы здесь, — промолвила Аграфена.
— Да не рука здесь говорить, потому, — тут ключник наклонился к уху девушки, — шепнуть тебе надобно пару слов об Ильюшке.
Раньше Груне не хотелось идти, но последние слова подействовали на нее в обратную сторону, и она просительно обратилась к Фекле Федотовне:
