Грачев, выздоровев, тут же с утроенной энергией приступил к очередной серии опытов. Все более четко и ясно вырисовывались контуры новой, еще никем не пройденной области медицины. Работой сразу же заинтересовались, появились прошение и непрошеные помощники, соавторы, диссертанты. Ребионит привлек внимание не только реаниматологов, но и специалистов по генетике, космонавтике, психологии. Возможность достижения длительного анабиоза, оживление генетической памяти, выведение из терминального состояния тяжелых больных и многое, многое другое, затрагивающее сотни научных и этических проблем.
Вскоре Грачев уехал в другой город, где ему предоставили условия для продолжения работы, а в отделении реанимации его место заняла Мария Николаевна, изменившая свое отношение к новому препарату, и теперь все чаще и чаще ребионит спасал тех, кого ранее спасти было невозможно. Лидерство пришлось взять на себя Оленеву, теперь он не мог, как раньше, напустив на себя скучающий вид, отсиживаться вдали от бурь и споров с книжкой в руках. В глазах всех он был если и не героем, то лучшим знатоком в этой области. Он не писал статьи с заумными названиями, не пытался собирать материал для такой близкой диссертации, он просто работал, используя свои знания, скрытые раньше от окружающих, свое умение мгновенно просчитывать в уме варианты будущего, и коллеги его, сначала удивились, а потом стали принимать все это как должное. Статистика смертности в отделении резко пошла вниз по кривой, ребионит не стал панацеей от всех болезней, но рамки, в которых удалось его втиснуть, были определены и рассчитаны почти досконально, что позволяло вовремя ввести нужную дозу в нужное время.
А дома у Оленева шла своя жизнь.
Каждый день приносил сюрпризы. Споры с Ванюшкой, бесконечные уходы и возвращения жены, блуждания дочери по оси времени и поиски новых и новых вариантов судьбы, передвижение отца в сторону детства, молодая мама по ту сторону зеркала, зайчик от телескопа, наведенного тещей, ее письма с просьбами и ультиматумами и, самое главное, самое мучительное в жизни Оленева - любовь, не умирающая в его душе, так и не найденная, узнаваемая, но не узнанная, вот-вот готовая родиться и огласить мир первым криком новорожденного счастья.
На улицах, в автобусах, в коридорах больницы, в лифте собственного дома он встречал ту самую женщину, ради которой был готов отдать что угодно, в нем оживал тот образ, возникший в Окне и совпавший с его душой, как звук камертона, заставляющий резонировать струну, но каждый раз приходилось с горечью убеждаться, что и этот путь ошибочен, и этот, и тот...
Подобно многим врачам, Оленев не слишком-то обращал внимание на свое здоровье. По сравнению с муками и болезнями больных, окружающих его ежедневно, собственные казались незначительными и мелкими - Поболит и перестанет. Все чаще и чаще возникали ноющие боли под ложечкой, отдающие в спину и под правую лопатку, он принимал обезболивающее, терпелива дожидался прекращения приступа. Диагноз он себе поставил давно и не слишком-то беспокоился по этому поводу. С такой болезнью миллионы людей доживают до глубокой старости и умирают совсем от других причин. Иногда Чумаков, опытным глазом уловив, что у Оленева начался приступ, сочувственно качал головой и говорил что-нибудь вроде: "Давно на тебя нож точу, шаман ты этакий. Лег бы в терапию или ко мне в отделение, отлежался бы, подлечился, а то как шарахнет, не обрадуешься". - "Ерунда, - отвечал Оленев. - Здесь одно лекарство - диета. Сам виноват". - "Ну да, ешь что попало и как придется, а еще семейный человек. Куда жена смотрит?"
Куда смотрит его жена, Оленев и сам не знал толком, в редкие минуты встреч, когда она возвращалась из очередного путешествия, уставшая, переполненная вещами и впечатлениями, разговоры их были лаконичны и просты: о погоде в том или ином месте земного шара, о ценах на барахло и продукты, о предсмертных криках моды, о мужьях дочери и многочисленных внуках, исчезающих неизвестно куда.
Приготовление пищи, забота об отце и приведение в мало-мальский порядок взбесившийся дом лежало на Оленеве. Он не тяготился этим, ибо давно привык заботиться сам о себе и о других в придачу и ни в чьей помощи не нуждался.
До поры, до времени, конечно. Так уж устроен человек, сильный, здоровый и независимый, он полагает, что беды и злоключения могут произойти с кем угодно, только не с ним. Уж он-то всегда выпутается, пройдет мимо и до скончания своих дней будет невредим и здоров.
Особенно в день своего рождения.
Оленев редко отмечал эту странную дату, иногда, если не напоминали, вообще забывал о годовщине того дня, когда впервые вдохнул земной воздух. В этот раз о том, что он должен пересечь рубеж тридцати четырех лет, ему намекнул Веселов и при этом, по обыкновению своему, делал уморительные гримасы, красноречивые жесты и удивлялся, как это до сих пор Оленева еще не распяли. Ну разве что попинали для приличия.
- Хорошо, - сказал Юра, - будет вам чаепитие. А что в гости не зову, так не обессудь, ремонт дома, не повернешься.
Он купил торт и все, что полагается к такому случаю, в конце рабочего дня они собрались в лаборатории, Мария Николаевна от имени всех преподнесла ему рубашку и галстук, произнесла тост, Юра поблагодарил, потом все разговорились, а Веселов тыкал Юру вилкой и вопрошал, не пора ли обмыть это дело по-настоящему. Все, кроме Оленева, принимали это всерьез, и лишь сам Юра подмигивал и подливал свежего чая в чашку Веселову. Чай был хороший, ароматный и крепкий, и, естественно, в левом кармане зашевелилось, заурчало, зачмокало губами, жалуясь на несправедливость дележки.
- Да погоди ты, - шептал Юра, пока никто не слышал. - Приду домой, напою до отвала.
- Тридцать четыре чашки, - сказали из кармана. - Ведерных.
- Ладно, ладно, - говорил Юра, прижимаясь левым боком к подлокотнику кресла. - Будет тебе. Все будет.
- И уж тебе достанется, - не то успокоили, не то погрозили из кармана.
Оленев полез в карман за словом, но там, разумеется, было пусто и бессловесно...
Дома первым к нему подошел отец. Он держал в раскрытой ладони белого мраморного слоника, безмятежно улыбаясь, полез целоваться и сказал, слегка шепелявя:
- С днем рождения, дядя.
- Спасибо, папа, - сказал Юра, целуя отца в кудрявую голову.
И узнал того самого слоника, подаренного ему на день рождения двадцать один год назад. Давным-давно потерянный символ счастья и благоденствия в доме.
Штора на окне распахнулась сама собой, и яркий солнечный зайчик заплясал по стене. Юра понял, что это теща послала телескоп, машинально хотел задернуть штору, но зайчик - ушастый, с оттопыренной верхней губой побегал, потом замер на середине и стал ритмично то вспыхивать, то погасать. Это была азбука Морзе. Юра невольно вчитался и прочел очередное послание матери жены:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
