проблемы. «В конце концов, — заметил он, — две мировых войны начались из-за малых стран». Отдельные государственные деятели стремились завладеть голосами малых наций, и это был опасный и скользкий путь. Но все же, говоря словами докладной записки, «маршал Сталин затем заявил, что он готов принять американскую точку зрения на конференции в Сан-Франциско в отношении процедуры голосования».
Новость, что Сталин сделал уступку американцам, обрадовала всех в Вашингтоне и Сан-Франциско. Это решение приветствовалось всеми, так как конференция теперь могла продолжить работу. Президент был удовлетворен. Стеттиниус был взволнован. Грю записал в своем дневнике, что он был «безмерно счастлив», услышав эту новость. Все слали Хопкинсу и Гарриману благодарственные послания. Скупой комментарий Сталина был воспринят многими так, как об этом выразился сенатор Ванденберг: «…полная и окончательная капитуляция. Никакой попытки уйти от прямого ответа. Простое признание принципа открытого обсуждения спорного вопроса, представленного на рассмотрение Совета Безопасности. Это означает быстрое и успешное завершение конференции».
Однако, когда представители держав — организаторов конференции вновь встретились в Сан-Франциско, чтобы принять окончательное заявление по поводу соглашения, возникли недоразумения. Здесь достаточно упомянуть, что в своем окончательном варианте в заявлении были перечислены типы решений, для принятия одной части которых требовалось определенное число голосов, для другой — только процедурное голосование (то есть было необходимо заручиться одним из семи голосов членов совета).
В документе было твердо подтверждено, что члены Совета Безопасности не имеют права вето, когда решается, принять ли к рассмотрению тот или иной вопрос. Было сказано, что ни один член Совбеза не должен препятствовать обсуждению любого вопроса и каждый имеет право быть выслушанным. Однако в тексте имелся пункт, который предусматривал, что в «особом случае» — при наличии разных мнений — решения Совбеза по всем вопросам считаются принятыми, когда за них поданы голоса семи членов совета, включая совпадающие голоса всех его постоянных членов.
В действительности это заявление четырех держав было бледным отражением англо-американских представлений о свободе слова; оно отражало советский взгляд на порядок обсуждений «предварительного вопроса». Более того, оно не вылилось в официальное международное соглашение. Участники конференции отказались поставить его на голосование, и оно лишь частично нашло отражение в хартии.
Еще один вопрос, не менее важный, стоявший на повестке дня, который едва не привел к срыву конференции, касался полномочий Генеральной Ассамблеи. Несколько малых стран, во главе которых встала Австралия, потребовали рассмотреть статью 10, которая гласила: «Генеральная Ассамблея уполномочивается обсуждать любые вопросы или дела в пределах настоящего Устава… делать рекомендации членам Организации Объединенных Наций или Совету Безопасности, или и членам организации и Совету Безопасности по любым таким вопросам или делам».
Громыко выступил против предоставления таких широких полномочий. Он высказал опасение, что Генеральная Ассамблея, обладая такими полномочиями, будет вмешиваться во внутренние дела стран-участниц. Он предупредил, что подобные формулировки могут дать повод любой стране предъявить свои претензии.
Американская и британская делегации, пытаясь избежать конфликта, вначале воздержались от поддержки этой статьи, поскольку полагали, что Генеральная Ассамблея и так обладает значительным авторитетом. Они пытались убедить австралийскую делегацию и всех ее сторонников оставить все как есть, но все было напрасно.
Во время первых двух недель июня было предложено ввести столь много различных редакционных изменений в Устав, что здесь не хватит места рассказать о них всех. Только 16 июня советская делегация в первый раз согласилась признать, что нельзя ограничивать право ассамблеи обсуждать любые вопросы. Но она продолжала настаивать, что право рекомендовать следует ограничить. Хотя и недовольные советским предложением, некоторые участники американской делегации в Сан-Франциско были готовы утвердить его с тем, чтобы не затягивать принятие окончательных решений и способствовать быстрейшему окончанию конференции. Но сторонники первоначального заявления не уступали. Громыко настойчиво отвергал все обращения и больших, и малых делегаций, постоянно повторяя, что «советское руководство выражает несогласие» и что ему даны строгие инструкции не ставить свою подпись под хартией, пока не будут учтены все замечания советской стороны. После утреннего заседания за ланчем граф Галифакс сказал Громыко, что теперь он понимает, как его соотечественники смогли удержать Сталинград, казалось, в безнадежной ситуации.
Было предпринято последнее усилие для окончательного согласования текста. 19-го числа, когда все возможности для компромисса были исчерпаны, обеспокоенный Стеттиниус попросил Гарримана сделать все возможное, чтобы повлиять на советское правительство. Послу были высланы из Сан-Франциско три альтернативных текста, которые тот должен был представить русским. Он был уполномочен заявить, что если советское правительство не примет ни один из них, то американское правительство не видит для себя иного выхода, как позволить конференции принять любой вариант Устава. Даже если Советский Союз откажется присоединиться к организации.
Для американских официальных лиц следующее вечернее заседание было беспокойным. Они были убеждены, что не могут уступить в жизненно важном вопросе, станет ли ассамблея местом встреч людей со всего мира. Но что, если Советский Союз настоит на своем отказе и конференция завершится в обстановке всеобщего несогласия?
Поэтому все вздохнули с большим облегчением, когда Громыко 20-го числа дал знать, что принимает один из трех вариантов.
Было преодолено последнее серьезное препятствие, и появилась возможность подписания окончательного текста хартии. Этот конфликт мнений говорил о нежелании советской стороны поверить в беспристрастность большинства стран, входивших в состав Организации Объединенных Наций. Американское и британское правительства осознали наконец, что теперь они могли рассчитывать на единство взглядов в новой организации. Советская сторона почувствовала, что должна помнить о враждебности многих или даже большинства других членов ООН или, по крайней мере, их решимости противостоять советской политике.
Хартия была единогласно принята 25 июня. Президент Трумэн обратился к участникам заключительного заседания, где он сказал: «Хартия Объединенных Наций, которую вы только что подписали, является фундаментом, на котором мы можем построить лучший мир… Между победой в Европе и окончательной победой в Японии в этой самой разрушительной из всех войн вы одержали победу над самой войной». Некоторые из участников конференции и отдельные комментаторы открыто подчеркнули, что будущее новой организации будет в значительной степени зависеть от того, сумеют ли Запад и Советский Союз найти общий язык в тех вопросах, которые их разделяли. К тому же немногие государства осознавали необходимость самоограничения и самоконтроля.
Главный вопрос будущего заключался в том, сумеют ли люди победить национальный эгоизм, справиться со своими страхами и амбициями. Менее чем через месяц этот вопрос возник снова и стал более актуальным. Появилось атомное оружие, и разрушительная сила человека стала абсолютной.
Завершение, под гром аплодисментов, конференции в Сан-Франциско открыло путь для встречи глав государств в Потсдаме, что подтвердило решимость американского
